Дети мои

Парень говорил по-русски, но, заметив смущение Баха, повторил сказанное по-немецки; не уловив на лице собеседника и проблеска понимания, вновь перешел на русский.

Бах поднялся в лодке и замахал руками, словно отгоняя от себя стаю комаров: уходи! прочь!

– Что ж ты неласковый какой! – Парень расхохотался, затем стабанил веслами, и лодка крутанула носом, поворачивая к берегу. – Я ведь не в гости к тебе лезу. Я – государственный работник, при исполнении самых что ни на есть государственных обязанностей!

Отдельные слова Бах понимал и даже улавливал смысл фраз, однако возбуждение мешало сосредоточиться. Чужая лодка приближалась, а парень кричал все громче – вероятно, подозревая собеседника в тугоухости. Бах заметался по берегу, не зная, как спровадить нежданного визитера или хотя бы заставить замолчать. Поняв, что чужак вот-вот причалит, поднял камень и бросил в приближавшееся судно.

– Ах ты агрессор! – Парень опустил весла в воду, тормозя движение лодки к берегу. – Мы безграмотность ликвидируем, чтобы внуки твои в просвещенности жили и умственном процветании. А ты – булыгой в меня. Стыдно, дед!

Бах поднял еще один камень, крупнее и тяжелее первого.

– Ты мне только одно скажи, – не сдавался парень, колыхаясь в лодке с поднятыми веслами – не подплывая ближе, но и не удаляясь. – Письму и счету обучен? Перо в руках держать умеешь? А фамилию свою надписать? А десятки с единицами сложить? Или только камнями бросаться силен?

Бах стоял, угрожающе покачивая булыжником.

– Да не бойся, ругать не буду! И учить тебя сей же час азбуке – тоже не буду! У нас на то другие люди имеются. Переписчик я и агитатор – всего-то! Мое дело – галку в графе поставить: грамотен ты или неуч. И все! Ну, признавайся: грамотен? Или неуч?

Парень кричал громко – наверняка было слышно и на хуторе. Бах не понимал, как оборвать эту громогласную речь. Напрягая дрожащие руки, он поднял камень над головой: еще слово – и брошу!

– Ну и черт с тобой! – обиделся агитатор. – Сиди в своей берлоге и лапу соси! Обойдется как-нибудь без тебя прогрессивное человечество!

Он схватился за весла и уже ударил было ими по воде, разворачиваясь, когда с утеса раздалось протяжное:

– Э-эй!

Анче летела по тропе вниз – вскинув руки и едва касаясь ногами земли. За ней, хватаясь за кусты и скользя пятками по сыпучему склону, пылил Васька.

Бах замер от испуга: не оступилась бы! не упала на крутом спуске! Но ступни Анче были легки и ловки: пронеся ее тело по склону, перелетели через камни на берегу и прыгнули в воду. И вот уже Анче стоит по колено в волнах, уцепившись руками за борт чужой лодки, лицо светится изумлением и радостью, губы то смеются, то кричат чужаку – что-то торопливое, страстное. Что кричат?

Следом подоспел и Васька – ухватился за лодку с другой стороны, тоже что-то застрочил возбужденно – не то спрашивая, не то утверждая. Что застрочил?

Бах стоял на берегу, прижимая к груди тяжелый камень и понимая, что происходит сейчас нечто серьезное, важное, – но не понимая, что именно.

– Слышь, чуждый элемент, – вновь подал голос агитатор, но в голосе этом не было уже ни прежней доброты, ни радости, один сплошной холод и строгость. – Что же ты – советских детей от советской школы утаиваешь? Прячешь от коллектива? С собой хочешь утащить – в мракобесие и трясину прошлого?

Бах сжимал камень все крепче. Камень был неподатлив – не желал сминаться. Пальцы болели от напряжения.

– Да только ничего у тебя не выйдет, враг! Агитаторы недаром по всей стране колесят – чтобы таких, как эти дети, из плена невежества освободить! А на таких, как ты, – управу найти, и покрепче!

Болела и грудь: Бах так сильно вжимал в нее камень, что грудина и ребра чуть не треснули.

Дети подбежали к нему – и закричали что-то умоляюще, запричитали, закружили рядом, заглядывая в глаза просительно. Галдели, касаясь пальцами его плеч, робко улыбаясь и кивая – так долго, что и он улыбнулся и закивал в ответ. Ничего больше не мог сделать – только улыбался и кивал, кивал беспрестанно. Они засмеялись счастливо, прижались к нему на мгновение – и кинулись к поджидавшей лодке. Бах продолжал кивать. Они уже не видели – карабкались через борт.

Агитатор погреб – прочь от берега.

Дети кричали Баху что-то пронзительное, махали руками.

Бах кивал в ответ и улыбался.

– Эй, дед! – подал голос агитатор. – В Покровск я их свезу, в детский дом-интернат имени Клары Цеткин. Может, и не примут еще. Детдома-то нынче все битком! Если не примут – завтра же вернутся к тебе, я прослежу. Жди!

Бах кивал и улыбался.

Кажется, сгущались сумерки, когда он понял, что лодка с детьми исчезла за горизонтом. Понял, что все еще прижимает к груди камень, – аккуратно положил его под ноги.

А вот понять, что он сам думает или чувствует, у Баха почему-то не получалось. Не было ни мыслей, ни чувств. Голова была пуста – как ведро. И тело было пусто.

Бах ударил себя по голове – кажется, раздался звон. Ударил в грудь – кажется, звон раздался вновь.