Дети моря. Трилогия

— Почему сбрасываете шлак в воду? — спросили английского кочегара.

— Механик приказал.

— А вы знали, что это запрещено?

— Конечно, знал. Говорил механику, а он приказал сбрасывать в воду.

— А у себя в Глазго сбрасываете шлак в воду?

— Нет, в Глазго запрещено сбрасывать.

— Наглец ваш механик! — в сердцах сказал представитель порта по-русски.

Вызвали механика и капитана «Снэрка».

— Я не знал, что у вас нельзя, — пробовал увильнуть механик. У него, конечно, были другие соображения: «Сейчас, на стоянке, вахтенному кочегару нечего делать — пусть вирает и сбрасывает шлак, иначе в море придется для этого вызывать подвахту».

— Сколько лет вы плаваете?

Англичанин нахмурился. Вопрос был в этом случае неприятен. Механик не мог быть новичком.

— Это к делу не относится.

— Стесняетесь своего стажа и опыта? — усмехнулся представитель порта и обратился к капитану «Снэрка»: — Придется составить и подписать акт.

— Я отказываюсь, — заявил английский капитан.

— Дело ваше, — спокойно сказал представитель порта. — В таком случае «Снэрк» будет задержан в порту. Мы не можем нарушение оставить безнаказанным. Покойной ночи, сэр!

Представитель порта и Матвеев вернулись на «Октябрь». В кают-компании был составлен акт о засорении гавани.

Меня и Илько позвали в кают-компанию. Там, кроме представителя порта и кочегаров, были наш капитан и механик Николай Иванович.

— Вы видели, товарищи, как со «Снэрка» сбрасывали в воду шлак? — спросил у нас портовик.

— Видели, — в один голос ответили мы.

— Тогда прошу подписать этот акт.

Дрожащей от волнения рукой я кое-как вывел на бумаге свою фамилию. Я еще никогда не подписывался на таких важных документах.

Илько тоже расписался. Николай Иванович положил руку на плечо Илько.

— Были времена, сам помню, — сказал он, — жителей тундры в клетках через Петербург за границу возили на помеху иностранным туристам. Как зверей, на показ возили. И это называется у них цивилизацией! А вот теперь Илько их будет учить культуре и порядку.

Глава семнадцатая ДОМОЙ

Ночью с северо-запада подул свежий порывистый ветер. К утру ветер усилился и перешел в шторм. Порт наполнился непрерывным шумом — свистом ветра в снастях, тугими хлопками флагов и брезентов, ударами прибойных волн о борта и причалы.

Я вышел на палубу.

«Снэрк» все еще стоял у причала рядом с «Октябрем» — два корабля под разными флагами у одного причала. Но то были флаги не просто различных стран — они были флагами различной жизни.

На корме «Октября» развевалось красное полотнище с серпом и молотом в уголке. И это означало для нас многое — свободный труд, дружбу рабочих и крестьян, дружбу народов.

На «Снэрке» висел британский флаг. Он утверждал силу денег, богатство одних и нищету других, рабство колониальных народов — флаг чужого мира. На этом пароходе, на атом маленьком плавучем кусочке Англии, именуемом «Снэрком», были чуждые нам Законы и порядки.

Все это я уже хорошо понимал.

На палубе я почувствовал, как меня охватывает озноб.

— Прохладно, — сказал я, поеживаясь.

— Не прохладно, а холодище дикий, — ответил Матвеев. — Простынешь! Иди оденься потеплее. Я отправил Илько одеваться, он тоже выскочил в одной рубашонке. Да еще рисовать на таком холоде вздумал!

Кочегар повернул меня за плечи и легонько подтолкнул к двери кубрика!

— Иди, иди!

Минуту спустя, натянув куртку, я снова был у борта. Появился и Илько.

Мой приятель по-прежнему увлекался рисованием. Вот и сейчас он захватил с собой краски, кисти и лист плотной ватманской бумаги. Но рисовать ему не пришлось. Мешал сильный ветер, хотя Илько и пытался укрыться от его буйных порывов за трубой.

А казалось, как хорошо бы запечатлеть на бумаге бушующий залив: темно-зеленые волны, сверкающую россыпь брызг и рвущиеся с мачт и флагштоков цветистые флаги! Как меняются краски со сменой погоды! Я был уверен, что Илько мог передать на бумаге не только краски, но и все движение в порту, весь шум шторма: свист ветра в снастях, удары флагов, гром прибоя. Даже горьковатый вкус волны моряны, даже острый запах из сельдяной бочки, прибитой волнами к борту «Снэрка», — все мог передать Илько. Всему этому его научил Петр Петрович — замечательный человек, большевик, художник. Он первый позаботился о судьбе бедного ненецкого мальчика. Хотя я никогда не видел Петра Петровича, но хорошо представлял его и всегда с благодарностью за Илько вспоминал о нем.

— Нет, рисовать нельзя! — с досадой сказал Илько, пряча в карман коробку с акварельными красками.

— Да, здорово штормит!

— Вот если бы нас такой шторм застал в море, — заметил Матвеев, повернувшись спиной к ветру и сложив ладони корабликом, чтобы закурить папиросу, — все кишки бы у вас вывернуло.

— Не вывернуло бы, — убежденно сказал я. — Как-нибудь выстояли бы…

После завтрака механик поручил мне и Илько очень ответственную и нелегкую для нас работу — разобрать донку. Он так и сказал:

— Попробуйте разобрать самостоятельно.