Дети проходных дворов

19 августа во дворах было оживленно. Кухонные разговоры о политике всезнающих обывателей поползли на улицу. Наши люди всегда поражали меня осведомленностью о том, как управлять экономикой, что сделать в промышленном секторе, как улучшить армию и когда Америке настанет конец. В этот день Штаты никого не интересовали. Все говорили о свержении "Меченого", товарища Горбачева. Седые старики, завсегдатаи шахмат нашего двора, с обидой и гневом ругали новоявленных демократов, вспоминали войну под знамёнами Сталина и показывали на ветеранские планки своих пиджаков. Мужики помоложе, из компании доминошных козлазабивателей активно доказывали гниль верхов, отставание в развитии и новые возможности. Едины они были в одном: и те и другие ругали Горбачева. Первые — за слабость, развал и перестройку, вторые просто ругали. Так длилось несколько дней. Напряженные высиживания перед телевизором выливались в дворовые дебаты. Всех объединяло одно — тихая радость самого факта краха существовавшей власти. Опьяняющее злорадство уступало место страху перед будущим.

Директор школы в этот год был очень напуган глобальными переменами в стране и нуждался в поддержке коллектива. Он, коммунист с 1967 года, в свои 50-т понимал, что новая власть выкинет его вскоре с кресла директора, в котором он просидел лет 20-ть, и поставит своего руководителя, способного повернуть сознание учеников на стезю новых идеологических придумок. Новой власти, как, впрочем, и любой иной, нужна была своя идеология, которая бы заставила народ безропотно принять новоиспеченных хозяев, отрекшись навсегда от верности кумачу. И верным залогом грядущего будущего, конечно, должны были стать юные и неокрепшие умы. Несмотря на это, нам так и не успели привить никакой новой идеологии. Мы оказались поколением без политических ценностей. В прошлом у нас сиял нивелированный Ленин и красный Октябрь, а в новом времени — неясные очертания национальной идеи и туманной демократии. Впрочем, нас мало заботила политика. У нас был свой подростковый мир. И места для политики в нем не было.

Ближе к концу лета я, наконец, открыл матери тайну своей "успеваемости" в школе. Количество трояков не сулило ничего хорошего. В этом году обещали очень суровый отбор для перевода в 10-й класс, и мама довольно напугано заглянула в табель. Чтобы упредить ситуацию, она спешно узнала адрес нашего историка и пошла к нему домой.

Историк был человеком в школе авторитетным, все за глаза звали его по отчеству Михалычем. За плечами у него висела служба в органах. В душе он был оппозиционером, носил пышную бороду лопатой, был с нами на короткой ноге, позволял себе употреблять на уроках молодежный сленг. Например, фавориток французского короля он называл не иначе как "тёлки Людовика", балы для знати — "дискотеками", Наполеона — "мелким пакостником", Кутузова — "одноглазым старым паханом". Помимо истории он учил нас еще и поведению в разных жизненных ситуациях, давал практические советы. И был любим всеми учениками.

Михалыч маму мою успокоил, сказал, что парень у нее, то есть я, неглупый и пойдет спокойно учиться дальше.

В двадцатых числах августа под директорской приемной стояла десятка три учеников с нашей параллели. Это были троечники. Те, кто еще не подал документы в училища, и надеялись остаться в школе. Им предстояло навязать себя на голову директора еще на два года. А директор, запуганный переменами в стране, желал избавиться от такого балласта, портящего ему показатели успеваемости. Большинство пришли с родителями. Первой от директора вышла моя заплаканная полненькая одноклассница со своей мамой. Второй вышла улыбающаяся ярко накрашенная девица с параллели и на вопрос "Ну как?", коротко и весело ответила: "Выгнали!".

Подошла моя очередь. Я зашел с матерью. В кабинете сидела небольшая комиссия из наших учителей с директором во главе. Одесную от него сидел Михалыч. Тот вальяжно и уверенно восседал на стуле, немного отодвинувшись от общего стола, и поглаживал рукой бороду.

Директор сухо заохал о моем бесперспективном положении. Он был довольно косноязычным. На уроках физики, которая была его предметом, методика состояла больше из демонстрации и писанины, чем из вербального изложения. К примеру, на уроке по теме воздействия световых частиц он ходил межу рядами с колбой в которой медленно крутился пропеллер. Обойдя все ряды, и молча ткнув колбу каждому к физиономии, он произнес единственную фразу "Шо?"

— Э-э, да, ну-у, тут не о чем даже говорить. — пропел он, каким-то блеющим голосом.

— Классный руководитель, что вы скажите? — он обратился к нашей молоденькой симпатичной классручке.

Она чуть замешкалась с ответом, и вместо нее вступился за меня Михалыч.

— Этого ученика я предлагаю оставить. Он, конечно, заигрался, нахватал трояков, но это способный парень. Я бы его даже к себе в класс взял.