Дети рижского Дракулы

18 сент. Я спрашиваю себя, зачем я здесь? Чего я жду? Я совсем позабыл о Еве, прошла годовщина ее смерти, а я только вспомнил. Мы говорили о моей свободе, обсуждая преимущества затворничества. Тобин слушал мои откровения, вдруг встал и распахнул двери темницы. Он тенью отступил от порога и опустил голову. «Ты волен идти», – сколько горечи было в его словах! Я запишу их все, ибо в память врезалось каждое слово кровавым росчерком. Тот, кто найдет эти бумаги, он должен знать этого человека, ибо, прежде чем судить, нужно знать все. «Ты волен идти, – сказал он, – и если ты можешь простить мне эти семь отнятых лет, прости, я… Я отнял жизнь твоей сестры из ревности! Я чудовище… я наказан вполне и несу свой крест с детства. Но эти семь лет были лучшими в моей жизни, хоть я и удерживал тебя рядом силой, не понимая, что этим причиняю страдания, они были лучшими, ради них стоило родиться на свалке и пронести проказу через всю жизнь. Эти семь лет впервые в жизни я не был одинок. Прости мне мою слабость, прости, что я не смог найти лучшую причину удержать тебя, чем эти замок и дверь. Отчаяние – плохой советчик. Прости мне мою любовь. И иди уже, убирайся! Оставь меня здесь, приведи полицию, хоть всю армию города. Пусть меня судят».

Таковы были его слова.

Я остался. Я остался, поняв, что не хочу его смерти, не хочу видеть мир иным. Для меня мир заключается в стенах этого подвала, в этом ворохе одеял, хранящих тепло наших тел, в звуках наших голосов, гулко отражающихся от тысячелетней кладки. Я устыдился мысли, что под матрацем храню огрызок карандаша, а под кроватью чашу с раствором из супа и песка, которым закладываю трещины меж камней. Устыдился своей от него тайны.

Я бросился ему в ноги, целовал его ладони, изуродованные язвами, рыдал, не в силах произнести внятно и слова.

15 дек. Сегодня мне спустили лохань и несколько ведер горячей воды. Я так долго не мылся, что моя кожа зудит, огрубела и стала покрываться волдырями, которые так основательно въелись, что их свести можно разве что вместе с кожей.