Дети Робинзона Крузо

«Все же что он мог сюда пронести?» – еще раз подумалось ему.

Шипение прекратилось. Некоторое время ничего не происходило, потом останки мотылька пошевелились. В них проступило маленькое злобное личико, глазки карлика-уродца с осуждающей ненавистью уставились на Лже-Дмитрия. Место соприкосновения снова вскипело, дав намного более яркую вспышку, и инструмент поглотил мотылька.

Флейта-piccolo лежала на крыльце немецкого дома. Лже-Дмитрий, склонив голову, смотрел на нее. На какое-то мгновение он прикрыл глаза, и перед его мысленным взором мелькнула картинка: тот, другой (слизняк) в притихшей темноте салона на Третьем транспортном еще только предположил, что сходит с ума, в руках немецкая кувалда с длинной пластиковой ручкой; седины нет; замах, шепот рассекаемого воздуха, и тишину взрывает оглушительный грохот, визг и скрежет раздираемого металла – молот ударил по капоту… С этого все началось?

Что-то неимоверно горькое тихонько постучало в сердце.

– Плевать! – яростно проговорил Лже-Дмитрий (всю жизнь прожил слизняком!). – Скоро все закончится.

Это правда. Скоро все закончится, в том числе и с Крысоловом. Их смущающей своей квазиинтимностью связи приходит конец, чего бы он сюда ни пронес.

Лже-Дмитрий открыл глаза вовремя, как раз чтобы увидеть, как лежащая на крыльце флейта легонько вздрогнула. Потом еще раз.

– Ну, вот. Пришла пора прощаться с детскими фетишами, – пробубнил он. И снова зябко поежился.

Тот конец флейты, куда совсем недавно дул Крысолов, вдруг поднялся и бессмысленно качнулся из стороны в сторону.

«Как голова слепого червя», – подумал Лже-Дмитрий.

Затем инструмент начал извиваться, словно действительно был живым существом,

(– Сам отдашь! Сам, – выдавил Лже-Дмитрий, даже не различив незнакомых интонаций в собственном голосе.)

хотя больше всего флейта сейчас походила на обрубленное щупальце. Теперь Лже-Дмитрий смотрел на нее, плотно сжав губы. Флейта не только конвульсивно извивалась, она удлинялась. Флейта начала расти.

***

Миха-Лимонад достиг двери и остановился.

– Будда! – позвал он шепотом.

Молчание… Но… Миха различил его природу. Оно было другим. Не таящееся злобное молчание дома. А… как будто кто-то, беззащитный, боится поверить, боится, потому что очень долго ждал и обманывался в своих ожиданиях.

– Будда! – повторил Миха и почувствовал, как бешено заколотилось сердце. И этого словно хватило, волна ужаса вдруг отпрянула, отшатнулась назад.

– Будда! Ты ждал все это время… Прости! Ждал, пока мы там все занимались собой! Прости… Пока мы самодовольно пытались забыть, хотя ничто не забывалось…

– Миха? – вдруг прервал его недоверчивый шепоток.

– Будда, – голос Михи дрогнул. – Да, Будда, – тихо подтвердил Миха-Лимонад, чувствуя, что здесь, в этом темном месте у него от нежности кружится голова.

– Нет, это не ты. Это дом. Меня опять обманывают.

– Послушай, это я, Плюша. Икс и Джонсон, мы… Я только должен понять, когда пора… когда я найду тебя…

– Дом… – но теперь это прозвучало не так твердо.

Миха знал, что у них совсем нет времени, и он отчаянно ждал, и эта темная тишина вокруг тоже ждала.

– Икс сказал, что я пойму, когда пора, – снова попытался Миха, – но только…

– Скажи что-нибудь, – вдруг потребовал детский голосок из-за двери.

– Что? – Миха смахнул слезинку.

– Что угодно. О чем знали только мы.

– Я… хорошо, – сразу согласился Миха.

Но что он ему скажет? Об их детских играх? Вряд ли. Он и сам их забыл. Об Одри Хепберн и летнем кинотеатре? Дом знает об этом. О прыжке? О том, как он научил Будду прыгать?

(летать?)

Но тогда в порту были собаки. Как на пляже, в большую волну, утонувшая девочка… Тем более! Но…

– Круг, Будда. Я забыл и думал, что его больше нет. Но… Я понял, для чего мы сохранили эти детские… выдумки. Амулеты могут собрать круг.

Молчание. Миха почувствовал, что ошибся. И хоть эта темная тишина вокруг вряд ли поняла про амулеты, дом знал о круге.

Молчание. Их драгоценное время убывает, тает, как песок.

Миха вдруг вспомнил кое-что. Об их прыжках. Но… не совсем. Ну конечно!

Миха рассмеялся и снова вытер слезы. И громко сказал:

– Икары недоделанные! Вот что!

Молчание. Мгновение, показавшееся Михе вечностью.

– Плюша, – прозвучало из-за двери. – Это ты!

– Я, Будда, – сказал Миха, чувствуя, что с тех самых пор, как они перестали быть мальчишками, он еще никогда не был так счастлив, как здесь, в этом темном месте. – Я, старый друг.

Ручка осторожно опустилась, и дверь стала медленно приоткрываться. У Михи замерло сердце. Он потянулся к образовавшемуся проему: сейчас он коснется руки Будды и уже больше никогда не отпустит…

***

Лже-Дмитрий наблюдал за метаморфозой флейты. Здесь, в этом месте, ничего определенного, сплошные метаморфозы.

Мучения флейты-малышки продолжались. Она изгибалась, удлиняясь и обрастая с одного конца, где было отверстие для губ Крысолова, чем-то тяжелым. Чем-то, отливающим тусклым металлом, тяжелым… очень напоминавшим головку молота.

– Этого бы не случилось, если б ты сам этого не хотел, Крысолов, – пробубнил Лже-Дмитрий сиплым голосом. – Не желал бы покончить со всем этим.