Дети Робинзона Крузо

– Вот чертов выдумщик! – пробормотал Джонсон, глядя во тьму за своими широкими панорамными окнами. Глядя в эту самую тьму, Джонсон с удивлением обнаружил, что впервые за много лет чувствует себя незащищенным.

Потом он снова начал прокручивать в голове все, что рассказал Миха и что ему предстояло сделать.

– Выдумщик. Флейту ему давай… – попытался взбодриться Джонсон, отогнать от себя это липкое и все более назойливое ощущение дискомфорта.

Он мог бы отказаться – от всего этого попахивает паранойей. Перечеркнуть нечто как несущественное и закрыть тему. Но в глубине души Джонсон знал, что ни от чего отказаться уже не сможет. Раковины, в которых они провели все это время, казались такими надежными, что они почти забыли, как зло воет ветер там, снаружи, в открытом мире.

– Смотри, как злобно смотрит камень, – ухмыльнулся Джонсон и добавил: – Чертов кретин!

Он не без интереса бросил взгляд на бар с элитным крепким пойлом (одновременно почему-то ощущая запах любимых духов жены) – это для гостей: вот уже много лет он не пил ничего больше и крепче стаканчика сухого красного вина за обедом.

В их доме бывает много гостей, особенно у жены. Кстати, как называются эти ее любимые духи?

Джонсон провел пальцем по границе между корнями когда-то густых кучерявых волос и голой кожей лба: никаких тем уже не закрыть. И ни от чего не отказаться.

– Видимо, вода будет очень холодной, – обронил Джонсон неожиданно дрогнувшим голосом.

Джонсон осмотрел свой притихший дом, прошелся взглядом по широкой лестнице вверх, где в угловой спальне второго этажа давно уже видит сны женщина, с которой он много лет прожил в счастливом браке. Как все-таки называются эти духи?

– Ведь они нам тогда все объяснили, – пробормотал Джонсон, немного удивляясь ярости и акценту на слове «они».

Джонсон еще смотрел на спальни второго этажа. Волны внезапной тоски теперь накатывали все чаще.

– Зачем тормошить прошлое? А?!

Он должен вспомнить, как называются ее духи. Прежде чем волны внезапной тоски и незащищенность перерастут во что-то другое. Во что-то очень похожее на самую настоящую панику.

III.

Они им тогда все объяснили.

Они вообще оказались мастерами на всякого рода объяснения.

Да и само это «они» оказалось весьма хорошим объяснением, весьма полным и успокаивающим, как инъекция в дурдоме.

И как это бывает с инъекциями, потом многое стирается в памяти. Ты просто находишься под действием препарата, как овощ, баклажан, например, и только помнишь первый укол. Это удивительно, но даже баклажан, наверное, помнит в своих овощных снах. Ведь он когда-то был семечкой, и в поисках солнца знал, что ему делать, рос, отзываясь на могучий зов солнечной влаги, тянулся вверх, пока не застыл на грядке, вполне довольный собой.

***

Первый укол им сделали на следующий день после железнодорожной катастрофы, на следующий день после того, как пропал Будда.

***

– Ребятки, вы твердите одно и то же, и по-моему, напрасно отнимаете мое время, – взгляд следователя становился то строгим и колючим, то понимающе-ласковым.

– Да, но все было так, как мы говорим! – всхлипнул Джонсон.

– Почему вы нам не верите? – вскинулся Миха.

– Да потому, что вы несете какую-то ахинею! – следователь, который, видимо, решил быть «два в одном» – и злым, и добрым одновременно, начал терять терпение. – Полную ахинею! Какой немецкий дом? Кого забрал? Какая мама Мия?! Знают ее все, городскую сумасшедшую, но не так же вообще… Думайте, что говорите! Будда-Шмудда… Он со сборной нашей ехал в Москву, с борцами, в одном вагоне,

(пацанчик этот белобрысенький с нами в одном купе ехал, на верхней полке, мы только чай начали пить, когда все случилось, ну… когда поезд сошел с рельсов)

а с капитаном команды даже в одном купе. Как маленькие дети, честное слово, фантазеры… Лет-то вам уже по сколько?

– Двенадцать, – лепечет Икс. Он почему-то выглядит самым перепуганным.

– Вот именно! У нас серьезная проблема: пропал ребенок. Реальная проблема, а вы – дом его забрал, дом его забрал! – Следователь начал кривляться, некрасиво сложив губы, и Джонсон почему-то подумал о чем-то странном: как, наверное, неприятно быть ребенком этого человека. – Вы мешаете следствию своими дурацкими фантазиями, понимаете, да?!

Икс словно автоматически кивает. Миха смотрит на него с изумлением, потом произносит:

– Хорошо, если все было как вы говорите, и с ним действительно что-то случилось в этой железнодорожной катастрофе, – Миха трясет головой – мол, все это бред, но природная воспитанность заставляет его согласиться с подобным предположением, – куда же он подевался? Он не мог просто исчезнуть! Даже если с ним что-то случилось, куда девалось… – теперь и Миха пугается и пару раз, как рыба, безмолвно открывает рот, но вот это страшное слово рождается, – тело?

Джонсон вздрагивает, и Миха заканчивает свою вопрошающую реплику:

– Куда девалось тело?