Дети Розы

— Вовсе нет. — Мендес почувствовал раздражение. Ему захотелось встряхнуть ее, заставить понять его правильно. И вместе с тем в ее словах была доля правды — он боялся за ребенка, за сына — чувствовал, что это будет сын.

— Я вовсе не хочу ребенка, — так она вначале сказала, довольно мрачно. — Не могу понять, почему ты его хочешь. И, ради Бога, почему именно этого?

— Да, хочу. Это никак тебя не свяжет. Если захочешь куда-то поехать, ты сможешь оставить его со мной. В чем сложность?

— Ты относишься ко мне как к стельной корове, вот в чем сложность, — сказала Ли.

Но он знал: ее явно тревожило и даже пугало что-то другое. Знал и терпеливо ожидал, когда это «что-то» выйдет наружу. Она тем временем говорила околичностями:

— Я слишком стара, мне уже за тридцать. Родится даун. Или мне придется делать кесарево. Ничего этого я не хочу.

— Вздор! Моя мать родила в последний раз, когда ей было за сорок. Говоришь, тебе больше тридцати? И на сколько же больше? Если это правда.

— Ну да, у твоей матери к этому времени уже было девять детей. Откуда мне знать, может, она вообще рожала в поле. А я не такая сильная, Алекс.

— Но гинеколог говорит…

— Гинеколог, гинеколог… Он-то в любом случае внакладе не останется, свое получит. И он не выкинет коту под хвост несколько лет своей жизни, разве не так? Ему-то что. Похоже, ты последний человек в мире, который доверяет докторам.

— Я говорил ему о твоих страхах.

— Да ты посмотри на меня. У меня слишком узкие бедра. Я не такая крупная и крепкая, как твоя мать. Или твоя жена, если уж на то пошло. Меня просто разорвет.

— Ли, дело не в бедрах, а в тазовых костях. Опасности нет никакой, поверь.

Она поджала губы.

— Ладно, допустим, я просто не хочу ребенка. Разве у меня не могут быть на то свои причины? Я вообще могу уйти, и ты меня не остановишь.

Поначалу его это и впрямь испугало. Ведь он чувствовал, что за этим кроется какой-то глубоко запрятанный страх. Потом он даже стал бояться, что она умышленно причинит вред ребенку. Однако теперь его тревоги сосредоточились только на ее благополучии. Он подумал, как легко она может нечаянно повредить ребенку от скуки, или накурившись, или просто из-за привычки наплевательски относиться к своему здоровью. Ее манера водить машину приводила его в ужас. Однажды она поняла, что может просто-напросто дразнить его своими страхами.

— А если я разобьюсь на машине? Что станет с твоим ребенком, чтоб ему пусто было?

— Ты говоришь как полная дура, — холодно ответил Алекс.

Сильный ветер прорывался сквозь низкорослые оливы, и Мендес слышал его вой даже через двойные окна. Холодный северный воздух свирепствовал на серых меловых холмах, вытрясая душу из всего живого. Дикий злой ветер вздымал пыль. От него пересыхало горло. Ли между тем отвернулась и приникла к стеклу.

В феврале в Ментоне, прогуливаясь с Ли между посадками лимонов, апельсинов и авокадо, мимо решеток с декоративными растениями, он чувствовал, что ее веселое настроение пьянило его словно аромат цитрусовой кожуры. Теперь же он знал, что в ней поселилась такая же горечь, как в апельсинах, выращенных на обезображенных гибридах.

И тут Мендес увидел, что она царапает стекло бриллиантом, который он же ей подарил. Блуждая в своих мыслях, он разобрал надпись: Au ciel. Resistez[37].

— Очень уместно, — сказал Мендес. — Благодарю. Так ты представляешь себя Мари Дюран из замка Иф, да? Ее заточили там на тридцать лет, кажется. С самого раннего возраста?[38]

— Да, так и было, — сказала Ли.

— Ты говоришь, как дитя, — сказал Мендес. — Иначе…

— Мне было семь, когда я отсюда уехала, — сказала Ли. — И я никогда не хотела вернуться. Это твой чертов слуга притащил меня сюда. Да-да. Мне до боли знакомо это место. Каким оно было. Можно сбить штукатурку, содрать деревянную обшивку, но от запаха нельзя избавиться никакими силами.

— Запаха чего?

— Призраков, моих призраков. Они никуда не ушли.

Мендес сел.

— Расскажи мне о них.

— Ими полна комната. Они скрючились в старых шкафах с трубами и тикающими датчиками… Старики со вшивыми бородами. Замызганные дети. Старухи, похожие на ведьм…

— Ты о беженцах.

— Да. Господи, ну почему они были такие омерзительные? Такие безобразные, вонючие и жалкие, и хоть бы капля собственного достоинства. Они униженно благодарили за все — за глоток воды, за кусок хлеба.

— Продолжай, — сказал Мендес.

— Даже дети. Тощие, бессловесные. Они почти всегда молчали.

Мендес бесстрастно заметил:

— Интересно, сколько из них смогло уехать. Отсюда далеко до побережья.

— Сначала мать опасалась французов, не немцев. Их она хорошо знала, умела с ними поладить.

— А после тысяча девятьсот сорок третьего было уже поздно, да? — сказал Мендес. — Да и денег у них не было.

— Вовсе нет. Не все они были бедные. У них были кольца, бриллианты.

Она вспыхнула.

Мендесу представились тонкие руки, просунутые сквозь решетку, крики из запертых вагонов, посверкивание камней на любимых кольцах.

— Но куда они надеялись бежать? — спросил он.