Дети Розы

— Километрах в восьми отсюда есть река. Можем пойти поплавать.

— Туда могут сливать нечистоты.

— Местные купаются.

— Их, видно, ничем не проймешь.

— Брось, в конце концов, здесь не Бечуаналенд.

— У меня, между прочим, есть дела, — сказал Тобайас надменно.

Однако позже, когда Лейси появился перед ним в черных плавках с полотенцем в руках, Тобайас оглядел его и спросил не без смущения:

— А там есть тень? Я легко обгораю.

— Там ивняк, как на берегу Айсиса[58], — заверил его Лейси. — К тому же вода прохладная и течение быстрое.

Ивняка там и в помине не было, но излучина реки образовала естественный галечный пляж. Желающих поплавать оказалось немного. В этот ранний час на реку падала тень известковой скалы, в которой удалось пустить корни клочкам жесткой травы и нескольким оливам.

Тобайас плавал по-лягушачьи, высоко держа голову. Пока он в задумчивости сделал несколько неторопливых кругов, Лейси резвым кролем переплывал реку против течения, возвращался и снова устремлялся навстречу быстрому потоку. Ветра не было, и вода оказалась на удивление холодной, куда холодней, чем море у берега. Шум реки в ушах Тобайаса напоминал ему о забытом впечатлении детства. Он оставался в воде дольше, чем предполагал, вылез, дрожа от холода, и рад был бы броситься на нагретую солнцем землю, но вместо этого завернулся с ног до головы в полотенце и только затем лег на живот. Лейси лежал на спине, расслабив худое тело.

Потом сонным голосом сказал Тобайасу:

— Послушай, если мне удастся продать пару æuvres[59], а деньги я отдам в твое распоряжение, ты сможешь заработать мне миллион фунтов?

— Нет, — ответил Тобайас.

— Это ты брось, — сказал Лейси. — А как это удается другим? Мендесу?

— Тебе лучше у него спросить.

— Да, однажды он было начал мне объяснять. Говорил о традициях огранки розой, о бедствовавших мастерах в Анверпене семнадцатого века, но от главного, как мне показалось, уклонился. Вряд ли он воспринял мой вопрос всерьез.

— Он, видимо, почувствовал, что на него уже ответил Маркс.

— Тобайас, ты что, вообще не чувствуешь никакой социальной ответственности?

— Чувствую, — задумчиво сказал Тобайас. — Но я, пожалуй, уже с лихвой получил свою порцию солнца. Вернемся? Я полагаю, что сохранить нормальный ход вещей — вот в чем моя главная ответственность. А главная проблема вашего поколения, насколько я понимаю, в том, что вам не довелось видеть, как он рушится.

— Как и твоему поколению. Откуда тебе знать, что тебе это не придется по вкусу?

— Это никому не поможет. Всем станет только хуже.

— И угнетенным классам?

Тобайас встал.

— Они не станут счастливей, поменяв угнетателей. Давай-ка вернемся, нам пора.

— Беспокоишься за Ли? — поддразнил его Лейси. — Она тебе когда-то очень нравилась, разве нет? Ну конечно, ведь в ней тогда было что-то мальчишеское. Жаль, что она забеременела, а? Ей это не идет.

11

Ее похоронили по ошибке. Еще живой. Затем откопали, вынули из могилы с прилипшей к коже землей. Ее тело — она еще дышала — лежало между белых больничных простыней, пока они очищали огромную опухоль на ее ноге. В ней были черви, они копошились в белесой плоти. Черви гибли под тампоном, правда, не все. Выжившие ожидали своей участи в гнойной ране. Вся опухоль была заполнена их яйцами.

Просыпаясь, Алекс понял, что он в самолете, но ужас не отступал: кто это? Чье старое тело так бесцеремонно извлекли из могилы? Он почти не помнил свою мать. Думая о детстве, вспоминал отца и братьев. Братьев. Которые прошли через испытания войной, голодом, тифом. Которые погибли. Рувим в столярке, смеется, на нем безрукавка из овчины. Огромный, неуклюжий, добродушный, но далекий от книжной мудрости — не хватало времени. Его жена, худая, с тонким носом и, как помнил Алекс, злыми глазами, она свободно говорила на польском и русском. Домом она занималась ни шатко ни валко, зато всегда находила время, чтобы отвечать на его, Алекса, вопросы. А вот мать… Он даже не помнил ее лица.

Интересно, думал Алекс, что осталось от варшавского пригорода, где находилась фабрика Рувима. Вернее, мастерская на чердаке, кое-как обшитая досками, где пахло опилками и едким клеем, который варили в эмалированных кастрюлях. От визга пилы сотрясался весь дом. А что внизу? Там — обойщики, красильщики, пара коз. Жена Рувима кормила коз картофельными очистками.

Все это исчезло, разумеется. Исчез и Ицхак. Старик с землистым лицом, бобыль, единственный из Мендесов, кто не был хорош собой. Да, все они сгинули. С хасидами в лапсердаках, которые не ели яиц, если замечали в них хотя бы пятнышко крови; с богачами, которые сидели в кафе, поблескивая золотыми зубами; с учеными и книгочеями; с дамами, которые не снимали янтарные обереги и держали под подушкой «Книгу ангела Разиэля»[60]. Сгинули все.

— Начинаем посадку!

Алекс, по-прежнему во власти воспоминаний, пристегнул ремень. Внизу — плотные облака. Как снег. Было лето, но перед его глазами стояли оледеневшие деревья и лиловые тени.