Дети Шини

Значит, это могло быть только ещё одной ловушкой, подстроенной этим жутким нечто, сидящим в кресле. И я решила, чтобы мне сейчас не предлагали эти голоса, как бы не уговаривали сойти с ковра, я ни за что не поддамся. Что готова просидеть тут ещё одну вечность, пока не наступит утро, и не встанут мои настоящие родители.

Но дверь в мою комнату медленно открылась, и тихий белый призрак, очень похожий на маму, медленно поплыл ко мне, остановился прямо напротив и заговорил маминым голосом: «Тоня, что ты здесь делаешь? Почему ты не в кровати?» и как потянет свои тонкие руки ко мне. И даже ковер его не остановил, потому что я почувствовала реальное, вполне ощутимое и прохладное прикосновение у себя на плечах.

И я снова заорала, это был такой инстинктивный крик. Неосознанный. Как вот, наверное, у тех зайцев и косуль, которые кричат, когда их убивают.

Тогда вдруг резко зажегся свет, и в комнату вбежал папа. И я увидела, что это настоящий, мой реальный папа, потому что он был в одном тапочке и растянутом, болтающемся на животе галстуке, и по перепуганным глазам я тоже поняла, что он настоящий и, что мама тоже настоящая, потому что от неё пахло конфетными духами и мамой.

Они положили меня в кровать и долго потом сидели со мной, пока я не заснула. Так что ты теперь понимаешь, почему я боюсь темноты?

— Понимаю, — Амелин без тени иронии, сочувственно погладил меня по голове. — Жуть жуткая. Я бы точно с ума сошел. Но теперь-то ты уже можешь, объяснить себе, что это был просто кошмар? Как у меня с тем кричащим из ковра мальчиком.

— Не совсем, — категорично сказала я. — Ты увидел мальчика и от этого испугался, а я увидела то, что видела, ещё не зная, что случилось.

— И что же случилось?

— А то. А то, что на следующий день оказалось, что Алёна Ивановна умерла. Дома у себя умерла. В своей кровати. Просто у себя. Не в моем кресле, а там, у себя, — мне отчего-то казалось, что Амелин не совсем понимает важность моих слов, и что нужно их повторить несколько раз, чтобы до него дошло. — Оказывается, родители всегда разрешали ей после десяти уходить. Когда я спала. Чтобы ночные часы не оплачивать.

А она как ушла от нас, так спокойно пошла к себе, поела, посмотрела телек, а ночью у неё тромб оторвался. Представляешь? Типа просто тромб. Это я теперь уже знаю. Но как тогда я могла это знать? Как? А так, что никакой это не тромб, а темнота из кресла её забрала. А ты говоришь, «объяснить себе». Объяснить себе. Да не могу я этого объяснить.

— Круто, — с чувством произнес Амелин, продолжая успокаивающе гладить меня по голове. — И правда, мистика. Как у Сёминой, к которой сгоревший дядька приходил.

— Видишь, — я помахала перед его носом пальцем, — а ты мне не верил. Перетерпи, типа, Тоня, темнота — это приятно и всё такое. Приходим, уходим. Да к этому нельзя привыкнуть. К такому. Ужасу.

— А я и сейчас в мистику не верю, — ответил он спокойно, точно я ему какую-то фигню ненастоящую рассказала. — И твоя история меня ни капли не переубедила.

— Думаешь, я вру? — я с вызовом скинула его руку со своей головы.

— Я думаю, знаешь, что? — он собрал обе мои руки, положил их мне на колени и прикрыл ладонью, чтобы я перестала ими размахивать. — Что когда ты к кому-то сильно привязан, когда кого-то любишь, то волей-неволей чувствуешь, если с этим человеком происходит плохое.

Что всё сознание знающих друг друга людей или их души, я уж и не знаю, как это правильно назвать, они все взаимосвязаны, как если бы были вплетены в одну большую паутину.

То есть каждый человек — как бы центр этой своей паутины, и когда там, на каком-то её конце вдруг обрывается та или иная нить, то в твой центр приходит сигнал — извещение о том, что случилось. Ты же наверняка любила свою няню, раз она сидела с тобой целыми днями.

— Любила, — призналась я. — Но Сёмина-то не любила своего дядьку.

— Зато её мама его любила и почувствовала. А Настя просто поверила маме.

— Ну, знаешь, так это просто у тебя всё получается. Ниточка дернулась… сигнал пошел… реакция подсознания…

— Так наоборот же. Это ведь гораздо сложнее, — вдруг очень убежденно заговорил он. — Мистикой легко всё объяснить, и всё на неё списать. Это как с Петровым, когда всем проще поверить в призрака, чем в то, что это делает кто-то из нас. Я просто хотел сказать, что то, что люди способны привязываться друг к другу настолько сильно, что потом переживают чужую смерть — просто нереально круто.

И я сразу подумала о своих родителях, явлюсь ли я к ним, когда тут умру. Дернется ли у них какая-нибудь ниточка?

— Давай о веселом, — попросила я. — Просто сейчас ты меня немного грузишь. Извини.

И тогда Амелин спросил, знаю ли я данетку про чайку. Но я понятия не имела, что это вообще такое.

Оказалось, что это такая загадка, где для того чтобы её разгадать нужно задавать такие вопросы, на которые можно отвечать только «да» или «нет». И он стал рассказывать про мужика, который пришел в ресторан и заказал мясо чайки, а когда его попробовал, то вышел на улицу и застрелился. Вопрос — почему?