Дети Шини

И вот однажды просыпаюсь я среди ночи, открываю глаза, кругом темно совсем, шторы зашторены, только щёлка небольшая приоткрыта и через эту щёлку смутный желтоватый свет от уличных фонарей пробивается, смотрю на кресло, где Алёна Ивановна обычно сидела, и она вроде бы и сидит там, а вроде бы её и нет.

Я позвала, но она не откликнулась, я стала всматриваться, и вижу — точно сидит, только в какой-то странной, неестественной позе. Голова сильно назад откинута и набок немного, и тело всё перекособочено, одно плечо почти возле уха, а другое у подлокотника.

Этакая человеческая каракатица, а лица совсем не вижу, как не пытаюсь разглядеть.

Я опять позвала, но — ничего. Тишина полнейшая, как если бы мне в уши ваты напихали. Глухая тишина, страшная.

Тогда я слезла с кровати и пошла к ней в тот угол, где кресло стояло. И чем ближе я подходила, тем медленнее становились мои шаги, потому что я отчетливо начала различать, как подбородок её, кверху задранный, двигаться начинает. Туда-сюда, медленно по кругу ходит, как если бы она набила себе полный рот сена и пережевывать начала.

А лица всё равно не вижу, потому что голова поднята. И так неприятно она челюстью двигала, что я остановилась, не сходя с ковра. У меня такой же ковер как в мансарде — белый, пушистый и теплый. И почему-то когда он закончился, мне вдруг стало страшно сходить с него.

В общем, я остановилась и очень громко закричала, один раз, другой, звала её всё, так что если бы она спала, то обязательно проснулась бы. Но она не проснулась, только челюсть двигаться перестала, а затем я с ужасом увидела, как начинает подниматься её рука.

Сначала просто отделилась от колен, а затем плавно поплыла к голове, легла сверху на макушку, где у Алёны Ивановны обычно пучок был, и с силой её вниз наклонила. Тогда лицо, наконец, в нормальное положение пришло, и я смогла увидеть его. Но лучше бы и не видела.

Потому что это было и не лицо вовсе, а некая подвижная масса, то и дело принимающая очертания совершенно разных лиц: мужских, женских, старых, молодых, детских. И каждый раз, когда они менялись, челюсть того, что было Алёной Ивановной, начинала по кругу ходить. Туда-сюда.

И я помню, так закричала, что у самой чуть барабанные перепонки не лопнули, но всё равно на ковре этом стояла, знаешь, как будто уверенность во мне какая-то была, что стоит сойти с него и случится что-то жуткое.

И тут, в одну секунду это всё мелькание прекратилось. Все лица собрались в одно. Понятное и знакомое. В Алёну Ивановну. И она вся такая миленькая и добренькая начала улыбаться мне и на ручки звать. Типа иди, Тонечка, я тебе книжку почитаю, сказку расскажу. А я уже и дышать боюсь. Стою, задыхаюсь, описалась даже.

И когда я не пошла к ней, то это лицо быстро-быстро вниз поползло, к животу как бы, а горб стал расти и расти и превратился в большущий мешок, и голова к тому времени, у неё между ног оказалась, словно коленями зажатая. А потом как вдруг этот подбородок отвиснет до самого пола, рот как раскроется, огроменный такой рот, черный, пустой и беззубый, как пещера, как проход какой-то. И меня в эту пещеру вдруг тянуть начало какой-то силой странной, не могу сказать, что жуткой, потому что наоборот, мне как будто бы и самой начало хотеться туда заглянуть.

Точно манило что-то, как магнитом тянуло, вроде хорошо там спокойно и совсем не страшно. А свет от щели в шторе сразу начал слишком ярким и ослепительным казаться, и болезненным и неприятным даже, словно я должна поскорее убежать от него и спрятаться в этой пещере и тогда всё снова встанет на свои места.

Я уже даже шаг в ту сторону сделала, ногу на пол поставила, а он оказался холодный очень, и как будто мне этим холодом сквозь ногу до самой головы прошел.

Тогда-то я мигом очнулась и отпрянула, так резко, что на попу шлёпнулась, и в тот момент из этой пещеры, как полезут тени. Длинные, уродливые и все ко мне и вокруг меня. Как в той твоей сказке про Розочку. Только не щипались и не кусались, просто кружились, будто вихрь, а потом сплелись в большущий кокон и надо мной повисли, как если бы хотели накрыть меня им.

И я уже совсем кричать не могла и ничего не могла, только помню слёзы сами по себе катились и катились, и трясло меня сильно, а после я не знаю, что было дальше, потому что я закрыла лицо руками и так и сидела, долго-долго. Тогда мне казалось, что я всю жизнь уже просидела, и что может быть, даже уже умерла.

Но потом, спустя вечность, в коридоре послышались голоса. Мамы и папы. Они очень тихо и весело переговаривались и смеялись даже, как будто только пришли с работы. И мне этот их приход показался совсем нереальным и неестественным.

Ведь была уже ночь и мои настоящие родители должны были спать в это время. А то, что они не слышали, как я кричала, в этом я не видела ничего странного, потому что папа храпит громче Герасимова.