Дети Шини

Мне стало очень грустно и жалко Якушина, ведь на самом деле он же ни в чем не виноват, и родители должны понимать это. Он вообще, может быть, в сто раз лучше своего брата и отца вместе взятых.

И тут я вдруг поняла, что имела в виду Кристина, когда жалела его, и почему он тогда стал на неё ругаться. А ещё, почему он так старательно ухаживает за матерью и мне стало ещё тоскливее.

Наконец, Амелин принес керамзит, и мы смогли пройти в следующую комнату, но за ней коридор неожиданно закончился.

Вернулись к «Килиманджаро», чтобы обследовать правую сторону. Но Герасимов со словами «скоро приду» вмиг исчез вместе с фонариком, и нам пришлось его несколько минут ждать. Поставили свечку на пол, сели в разные концы дивана.

Я думала о Якушине, а Амелин слушал свою музыку и шепотом подпевал «We were never alive, and we won't be born again. But I'll never survive with dead memories in my heart». И этот беспросветный трагизм просто добивал. Как сейчас такое можно было слушать? После всего, что случилось, находясь в таком отчаянном положении?

Я попросила вырубить эту хрень. Он безропотно выключил, демонстративно натянул капюшон, закрыл лицо ладонями, пригнулся к коленям и замер.

И это вышло у него так показушно, словно я какой-то там вредный доставучий родитель, который бесконечно пилит и выносит мозг нравоучениями. Очень неприятное отношение. Да и с какой стати?

Попыталась прояснить ситуацию, сказав, что в голове не укладывается, как он мог не рассказать мне про Петрова. Но он молчал.

А потом добавила, что всегда знала, что никому верить нельзя и что кругом одни подлецы. И что вся их компания: Настя, Петров и он сам, моральные уроды. И что он вообще не имеет права изображать из себя обиженного, и что если бы мы не были заперты здесь, то я никогда больше в жизни с ним не заговорила.

Но он всё равно молчал, и это пренебрежительное игнорирование просто убивало.

Среди нас двоих пострадавшей стороной определенно была я, и именно я имела право не разговаривать.

Но даже на замечание о том, куда подевалось его бурное красноречие, он отвечать не стал, только поднялся с явным намерением свалить.

— Не вздумай уйти, — предупредила я. — Я не могу оставаться одна.

Он сел обратно и снова назло врубил «Dead visions in your name, Dead fingers in my veins, Dead memories in my heart!».

И только тогда до меня дошло, что это было демонстративное исполнение моего приказа «заткнуться».

Герасимов вернулся, бросил на пол рюкзак, достал из кармана бутылку вина и, как бы оправдываясь, сказал:

— Я устал и жрать хочу.

— А ты не думай, — неожиданно у Амелина прорезался голос. — Лучше представь, что ты сыт, и при любой мысли о еде тебя просто воротит.

— Как я могу представить, что сыт, если у меня уже желудок прилипает к спине?

— Ты, Герасимов, на диетах никогда не сидел, — сказала я. — Настя может и три дня на питьевой просидеть.

Амелин как-то невесело усмехнулся:

— Мила тоже может. Три дня. На питьевой. Так что не волнуйся, Герасимов, вина у нас тут хоть отбавляй.

Мы пошли дальше, и Герасимов, видимо, выпил всю бутылку, потому что его голос стал громче и оживленнее, а слова резче и грубее.

В восьмой комнате нам попалась страшная, вбитая в стену цепь и он сказал, что вот именно на такую цепь посадил бы Амелина, чтобы изолировать от приличного общества.

И я нарочно подыграла, что похоже это единственный способ воздействия на таких людей, и тоже всыпала бы ему по первое число. Тогда Амелин в первый раз за всё это время откликнулся, сказав, что в моих способностях на этот счет, ничуть не сомневается и, в течение следующих нескольких часов, больше в мою сторону не произнес ни слова.

В седьмой и девятой комнатах мы обнаружили два места, где кирпичи в стенах были неровно разобраны, открывая доступ к узким потайным лазам.

Жутким, уходящим вниз извилистым тоннелям с выпирающими буграми каменистых стен и осыпавшимися при малейшем прикосновении. Передвигаться по ним возможно было в лучшем случае ползком.

Добравшись до тринадцатой комнаты, мы опять попали в тупик.

Подземелье оказалось не таким уж большим и бесконечным, так что стало совершенно ясно, что шансов выбраться, у нас больше нет.

На этой почве у Герасимова случился приступ отчаяния. Он разбил со злости разбил бутылку о стену и, едва не уронив фонарь, стал орать, как его всё задолбало, а когда Амелин попытался его успокоить, он со словами «это ты мечтал подохнуть, а я ещё жить хочу» с силой оттолкнул его и стал бить кулаками о стену.

========== Глава 41 ==========

По мере остывания всего дома, в подвале тоже заметно похолодало. В какой-то момент Герасимов собрался развести костер из разломанных стульев и досок, но когда Амелин сказал, что тоже предпочитает умереть от удушья, потому что это почти не больно, сразу передумал.

Я взяла всё-таки одеяло, закуталась в него, и больше не было ни желания, ни сил двигаться и вообще что-либо делать.