Дети Шини

Когда же я проснулась, то было очень холодно, потому что он куда-то ушел. Позвала, но мне никто не ответил, а под рукой ни фонаря, ни свечки.

Только Герасимов храпел так, что я никогда бы не подумала, что ему всего семнадцать.

От постоянного пребывания в темноте, мне начало казаться, что я уже даже различаю очертания стен и странные уродливые фигуры, отделяющиеся от них и норовящие приблизиться ко мне. Ледяные ладони покрылись испариной, сердце заколотилось. Потом Герасимов неожиданно затих, и наступил настоящий панический ужас.

Кто никогда не боялся темноты, тот не в состоянии понять то чувство животного, бесконтрольного страха, которое охватывает всё тело целиком, полностью затуманивает сознание и застревает острым колом в горле. Словно нечто огромное, всемогущее и злое обволакивает тебя со всех сторон, и начинает раздирать на части тело, отнимать разум, глоток за глотком вытягивать душу.

Я села на столе и долго вглядывалась в раскинувшуюся фигуру Герасимова, чтобы убедиться в том, что я не одна. Но оказалось, что этого мало. Пришлось дотронуться до его большой теплой руки.

— Чего тебе? — промямлил он сонным пьяным голосом.

— Поговори со мной.

— Спи давай.

— Пожалуйста. Мне очень страшно. Мне очень нужно знать, что я не одна.

— Ты не одна, — его голос на какой-то момент сделался приглушенным, точно из-под стола, а потом к моей ладони прикоснулось что-то гладкое и холодное. Это Герасимов сунул мне в руку свою початую бутыль.

— На, пей.

— Я не хочу.

— Пей уже. Успокоишься хоть, — и он перевернулся набок.

Вкус вина был кислый и будто бы немного горьковатый, но не такой противный приторно-сладкий, как мы однажды с Павликом пробовали у него дома. Я сделала пару глотков и отдала Герасимову бутылку.

— Умоляю. Расскажи что-нибудь.

— Где же твой болтун? — нехотя пробубнил он, явно собираясь снова заснуть.

— Не знаю. Расскажи, что там ещё вы видели в поселке. Или про школу что-нибудь. Или про дядьку этого своего. Ты про него почти ничего не говорил. Почему он поссорился с твоей мамой?

— Потому что запрещал ей замуж за отца выходить.

— Значит он злой дядька?

— Слушай, отстань, дай поспать.

— Ну, Герасимов, будь человеком. Расскажи мне про дядьку.

Он с недовольным стоном откинулся на спину.

— Нужно было вообще её запереть и никуда не пускать. Мать сама знает. До замужества дядька с ней как с ребенком возился. А отец он такой, как тебе сказать… Она всё хотела перевоспитать его… Ну и вот… Довоспитывалась.

Его голос становился всё тише, а слова неразборчивее.

— Дура она. Давно бы развелась. Но боится. Я хотел здесь с дядей поговорить. Чтобы он помог ей… Потому что отец реально уже всех достал…

Пришлось его снова пихнуть, чтоб не спал.

Тогда он с грохотом спрыгнул со стола, отыскал свечку, зажег её и поставил в аквариум. Получилась огромная лампа. Затем снова сделал несколько глотков и передал бутылку мне.

В этот момент вернулся Амелин с фонариком и хотел погасить свечу, но Герасимов попросил оставить, потому что иначе боится сойти с ума. Ему уже один раз показалось, что он лежит в морге.

И пока Амелин рассказывал, что он проверил оба тоннеля, и можно попробовать в одном месте разобрать кусок стены, потому что там сильно дует и камни шатаются, словно там когда-то была дыра, Герасимов благополучно отрубился и даже захрапел.

Мне же, наконец, стало значительно легче. В желудке потеплело, руки и ноги согрелись, и, хотя мрачные тени никуда не исчезли, безотчетный страх съёжился и отступил.

Амелин хотел было идти обратно разбирать тоннель, потому что это «надолго», но я так умоляла его никуда не уходить и разговаривать со мной, что, в конце концов, он сдался.

— Хорошо. Я останусь, но при одном условии, — забравшись к нам на бильярдный стол, он сел по-турецки.

— Давай, — смело и немного с вызовом сказала я, вино явно прибавило мне бодрости.

— Ты мне расскажешь, почему на самом деле боишься темноты. Не что-то абстрактное, как тогда, а реальное. Что-то, что до сих пор не дает тебе покоя.

Я немного подумала, сделала ещё один глоток, тоже села по-турецки и сказала:

— О» кей. Только это тайна. Я про неё ещё никому не рассказывала, и поэтому ты должен пообещать, что не станешь над этим шутить и слушать будешь внимательно, не перебивая.

— Конечно, не сомневайся. Какие тут могут быть шутки? — и он сразу так улыбнулся, будто уже приготовился острить.

— Тогда не расскажу.

— Нет, Тоня, я, правда, клянусь. Можешь не сомневаться. Ты же теперь знаешь, как я умею слово держать.

— Ну, ладно, — удивительно, что я так легко согласилась рассказать самую жуткую в мире тайну. Более того, очень сильно хотела её рассказать, даже несмотря на то, что мысли и слова немного путались. — Короче, не помню, сколько мне было лет, совсем мало, возможно, четыре или пять.

Помню только, что со мной обычно сидела моя первая няня — Алёна Ивановна, пожилая такая тётенька, хорошо её помню, сутулая сильно, почти горбатая, потому что спина больная была.

Так вот она из сада меня как забирала, так и сидела до вечера, пока на ночь не уложит. И когда родители приходили, я уже спала давно.