Дети Шини

Как ни странно, телефон Маркова действительно удалось благополучно продать. И этот наш необычный поступок, и особенно то, что ничего плохого из него не вышло, только добавил нереальности происходящему.

Петров просто подошел к одному из тёмных, привокзальных людей в натянутых на глаза шапках, негромким осторожным голосом предлагавших прохожим купить телефон «недорого», и показал айфон Маркова.

Мы стояли чуть поодаль, и всё это время у меня было чувство, что этот человек сейчас схватит телефон и убежит, но он только покрутил его в руках и спросил, сколько мы за него хотим. Петров объяснил, что хочет поменять айфон на семь других самых простых трубок, и ещё добавил, что это очень выгодная сделка, ведь айфон совсем новый, и если его владелец собственноручно отключит функцию «Найти iPhone» и «Блокировку активации», то его можно потом задорого продать.

Пока торговец крадеными телефонами ходил советоваться со своими «коллегами», вернулся Якушин, относивший в камеру хранения наши старые телефоны. Только он ничего не сдал, потому что стоимость ручной клади в сутки составляла около трехсот рублей, а срок хранения не мог превышать тридцати дней. Тогда Герасимов предложил отправить их по почте. И мы, запечатав свои трубки в толстые конверты, сдали их в ближайшем почтовом отделении.

А когда вернулись, то сразу получили на руки пакет со страшными бэушными мобильниками, и, даже не успев их разобрать, сломя голову, бросились на электричку, с минуты на минуту уходящей в нашем направлении.

В поезде было тепло, относительно чисто и довольно многолюдно. Сёмина хотела сидеть со мной, но я как представила, что всю дорогу она будет жаловаться и страдать, то быстренько усадила рядом с ней Маркова, а сама побежала за Амелиным и Герасимовым искать другое место. Якушин и Петров застряли, где-то ещё в самом начале.

Но свободных мест больше не было, а позади нас набилась уже целая толпа. Так что пришлось остаться стоять в самом конце вагона. И всё было бы ничего, если бы я могла нормально держаться за поручни, но доставшийся в наследство по маминой линии маленький рост позволял это сделать, только стоя на цыпочках.

Поэтому когда я пыталась цепляться за поручень, то получалось очень смешно, и Герасимов, в своей гранитно-серой куртке, возвышающийся слева от меня, точно скала, с каменным выражением лица заметил, что один мальчик, мечтая стать повыше, висел на турнике каждый день по три часа. Выше он не стал, зато через полгода мог почесать коленки, не нагибаясь. И что ему, Герасимову, интересно будет посмотреть на меня, когда мы доберемся до места.

На подколки по поводу роста я уже давно не реагировала, но узнать, что Герасимов иногда даже пытается шутить, было забавно, о чем я ему тут же и сообщила.

Тогда Амелин услужливо подставил локоть, но я предпочла нелепо болтаться целую остановку, потому что если я маленькая, то это не значит, что беспомощная. Однако от предложенного наушника не отказалась и, хотя его музыкальная подборка не отличалась позитивом, это было лучше, чем слушать невнятный многоголосый человеческий гул.

Стоило нам перестать суетиться и куда-то бежать, в голове тут же вспыхнула красная предупреждающая лампочка: не совершаю ли я ошибку? Не поступаю ли глупо и несправедливо по отношению к моим родителям?

В конце концов, я даже не знаю, как бы они отреагировали на всю эту историю с Кристиной, расскажи я им сама. Хотелось думать, что они всё же встали бы на мою сторону, но у них было столько своих проблем.

В своё оправдание сказала себе, что оставила им записку аж на двух тетрадных страницах. Мои родители молодые и в какой-то степени современные, они должны понять. И потом, я пообещала вернуться сразу, как только всё это закончится. Да и с их напряжённым графиком они, возможно, и заметить не успеют, что меня нет.

— Любишь Пласов? — расслабленный голос Амелина неожиданно выдернул меня из раздумья.

Я прислушалась. «Protect me from what I want»[1] — трагично стонал Брайн Молко.

— Нет, — сказала я просто из вредности. — Занудная слезодавилка для мазохистов и любящих всплакнуть девчонок.

На самом деле, было время, когда я их слушала. Я ещё много чего слушала, и мне много чего нравилось, но музыка — вещь очень личная, и если рассказывать всем подряд о своих вкусовых предпочтениях, то это почти, как позволить залезть к тебе в голову, а то может и глубже.

— А ты типа не плачешь?

Он иронично улыбнулся и наклонился ближе, чтобы лучше расслышать ответ, отчего вьющаяся мелированая челка занавесила пол-лица.

— Не плачу, — ответила я довольно твердо. — Слёзы — признак распущенности и слабости.

Это было почти правдой, но злило то, что он ещё и с этим полез. Как будто людям своих проблем не хватает.

— Неужели ты так легко со всем справляешься? Неужели не бывает просто необъяснимо тоскливо на душе?

За волосами глаз почти не было видно, а по то ли насмешливой, то ли печальной улыбочке понять, к чему клонит, не получалось.