Дети Шини

— Я уже говорила, что мне эти ваши беспричинные, надуманные терзания не близки. И перестань докапываться! Я слушаю «лабутены», «мертвые найки», и мне на всё плевать.

— Хорошо, — послушно согласился он и выпрямился.

Отвернулся, посмотрел на Герасимова, в окно, достал из кармана плеер, покрутил в руках, снова положил обратно, потом всё же не выдержал:

— Никогда не поверю, чтобы девушка ни разу не плакала под музыку.

— Конечно, плакала. Когда мне было шесть, и я слушала Максим. А потом выросла, и с тех пор, подобная фигня меня не трогает.

— Максим? — на этот раз его губы медленно расползлись в обычной веселой улыбке. — Там есть над чем плакать?

— Конечно, — не моргнув и глазом, заявила я. — Вот, послушай.

  «Когда я умру — я стану ветром
  И буду жить над твоей крышей
  Когда ты умрёшь, ты станешь солнцем
  И всё равно меня будешь выше».

Я охотно процитировала песенку связанную, между прочим, с приятными детскими воспоминаниями. Тогда меня ещё папа в детский сад на машине возил, и её крутили по радио почти в одно и то же время. Я обязательно должна была дождаться этой песни и только потом вылезала из машины. А когда её вдруг крутить перестали, папа специально купил мне диск «для сада».

— Чем не Placebo?

— В твоём плейлисте нет ни Максим, ни лабутенов, ни Скр-Скр.

— Ты копался в моём плейлисте?

— Музыка — лучший способ понять человека.

Именно то, чего я и боялась. Жалкие и нелепые попытки чужих людей «понять». Выспросить всё, войти в доверие, разнюхать, а потом посмеяться, облить грязью или сделать какую-нибудь гадость, отлично зная про все слабые места — вот что обычно называют словом «понять».

— И что же ты там нашел?

— Ну, помимо всего прочего, Аве Марию Каччини и Нюркину песню.

— Это что-то значит?

— Что ты умная и грустная.

Я хотела было возмутиться, что нечего на меня навешивать свои унизительные ярлыки, и я не какая-нибудь эмо-гёрл, но тут прибывающий на станцию поезд внезапно затормозил, и мы, вместе с подпирающей толпой, резко дернулись назад, а затем беспомощно улетели вперед, прямо на Герасимова.

К счастью, на станции вышло полно народу, и освободилось много мест. Причем Герасимов сразу же занял крайнее место, натянул бейсболку на глаза, но перед тем, как он скрестил руки на животе и погрузился в сон, я успела заметить у него под глазом лиловый синяк. Видимо, это его он так усиленно прятал.

А мы вдвоем сели напротив и под «Gate 21» тоже мгновенно вырубились, даже не пытаясь возобновить разговор.

Проснулась я от громких голосов, открыла глаза и увидела странную картину:

Герасимов переместился к окну, а на месте пожилой пары, широко рассевшись, разместилась маленькая кругленькая старушка, закутанная в черный, плотно облегающий лоб, точно у монашки, черный платок.

Широкое простое платье тоже было черным, а поверх этого скромного, традиционного наряда на ней красовалась ярко-розовая шуба из длинного искусственного меха, изрядно поношенная, но по-прежнему ослепительно вульгарная. Под мышкой старушка крепко сжимала черную лакированную сумочку.

Она сидела так глубоко на сидении, что её короткие ноги в черных, с серыми отворотами валенках, до пола не доставали и забавно болтались в воздухе, точно у ребенка. Женщина громко и непрерывно разговаривала сама с собой. Будто где-то внутри неё разгорелся оживленный спор, и ей приходилось всё время отвечать кому-то невидимому и настырному. Её очень светлые, выцветшие глаза рассеянно бегали из стороны в сторону, не останавливаясь и не сосредотачиваясь ни на чем, а испещрённый морщинами лоб, как и густо напомаженные пурпурные губы, очень подвижно реагировал на каждую эмоцию.

Старушка явно была ненормальная, и Герасимов, тоже проснувшись, косо и обеспокоенно поглядывал на неё. Но затем, вдруг перехватив взгляд, она развернулась к нему и очень ясно, будто бы даже разумно, уставилась в ответ.

— Некого винить. При бегстве держи хвост поджатым.

С привычным для него безразличием в голосе Герасимов ответил: «Я вас понял» и отвернулся, показывая, что дальше разговаривать не намерен. Но старушка явно не хотела успокаиваться. Протянула тощую руку с неожиданно обнаружившимся на ней перламутровым маникюром и принялась трясти его за рукав.

Даже люди на соседней лавке заинтересовались и начали выглядывать. Но, чтобы вывести из себя Герасимова, нужно было очень постараться.

— Ну, что? — спросил он с тяжелым вздохом и долгим «о», как я обычно говорю маме, когда она особенно настырно повторяет одно и то же.

— Кони тянут в разные стороны! А разделение — есть освобождение, — выдала она порцию очередной бессмыслицы.

И, заметив, что я проснулась, Герасимов послал мне такой страдальческий взгляд, что я едва удержалась от смеха.

— Я всё сделаю, — пообещал он сумасшедшей.

— Мне ничего не надо, я только желаю добра. Просто я слышу. И знаю, имеет смысл или нет. Ветер уже поднялся.