Дети Шини

— Тоня, — Амелин отвлекся от своих записей, укоризненно посмотрел на меня, и всю его прежнюю серьёзность, как рукой сняло, — потому что песню парень поёт.

— И что?

— И то, что если бы ты пела эту песню, то тогда было бы всё наоборот, у тебя «булетпруфхат», у него «холопоинтсмайл». Она же про любовь и побег.

— Боже, Амелин, больше никогда не говори ничего по-английски. Как ты в школе-то учишься?

— Я и сам удивляюсь, — он ребячливо пожал плечами, затем сунул блокнот вместе с ручкой и книжкой под подушку и приподнялся повыше. — Всё. Я готов.

— К чему это ты готов?

— Как к чему? Выслушать тебя. Ты же не просто так пришла.

Я хотела сказать об этом не так, просто постепенно перевести разговор. Но то, что он перешел сразу к делу, даже обрадовало.

— Можно, я к тебе перееду?

— Что? — он так глубоко вздохнул, что сразу же закашлялся.

— Ну, то есть тоже в мансарде поживу пока.

— Это ты из-за вчерашнего?

— А ты откуда знаешь? Вчера тебя там не было.

— Утром на кухне все про это говорили.

— И что же они говорили?

— Что в твоём тихом омуте полно чертей, — он покачал головой и так весело улыбнулся, что эта насмешливая улыбочка разозлила меня даже больше, чем смысл слов. Но ссориться ещё и с Амелиным не хотелось.

— Значит, я права. Теперь я у них главная злодейка.

— Вовсе нет. Якушин тебя даже защищал. Говорил, что у тебя обостренное чувство справедливости.

Было очень приятно услышать, что такое сказал именно Якушин.

— А что ещё они говорили?

— Да, я не слушал особо. Ерунду разную. Просто никто не понял, зачем ты это всё выложила.

— А ты сам, что думаешь? — осторожно спросила я.

— А мне всё равно, — Амелин беспечно захлопал ресницами. — Ты мне и так нравишься.

— Я же с тобой серьёзно разговариваю. Ты тоже считаешь, что я неправа?

— Нет. Я, конечно, так не считаю, — он согнул колени и придвинулся ближе ко мне, в голосе звучало участие. — Ты абсолютно права. В тебе всё равно сидела эта злость на него. Лучше о ней было сказать. Всем от этого лучше и Маркову тоже. И вообще, сдерживаться вредно. Человек должен давать волю эмоциям. Кругом полно людей, поступающих не так, как нужно. И если их не ставить вовремя на место, то тогда они поставят тебя. Так, что всё правильно. Ты преподала ему хороший урок. Пусть больше не зазнается из-за того, что он умнее всех нас.

— Спасибо, — немного помолчав, сказала я. — Хоть ты и говоришь ерунду, но хотя бы не осуждаешь.

— Само собой, — он довольно откинулся обратно на подушку. — Я ведь хочу, чтобы ты ко мне переехала.

Его лицо выражало глубокое удовлетворение.

— Погоди, — нехорошее подозрение шевельнулось внутри меня, — ты сейчас это специально сказал?

— Не злись. Я по-любому на твоей стороне. Разве не это ты рассчитывала услышать?

— Я всего лишь спрашивала твоё личное мнение. Твоё собственное. Без тупого ёрничества.

Амелин изобразил огорчение:

— Ничего оно не тупое. Просто у меня об этом нет никакого мнения. Поэтому сказал то, за чем ты пришла.

— Ты всегда так делаешь? Или по каким-то неизвестным причинам решил доводить именно меня?

— Вообще-то всегда, — заверил он. — Говорить то, что хотят от тебя услышать, — это лучший способ понравится людям. Но я не собирался тебя доводить, глупенькая. Ты себе всё сама придумала.

Его голос и тон звучали так, словно издевка и не прекращалась.

И тут я резко вспомнила, с кем имею дело, и что нужно совсем отчаяться, чтобы идти искать поддержку у суицидника. Лучше уж было оставаться с Сёминой. И только я встала, чтобы уйти, как дверь в мансарду со скрипом приоткрылась, и в комнату просочилась Настя с рыжей эмалированной миской и большой ложкой в руках. Над миской клубился густой пар, по воздуху растекся аппетитный запах вареной картошки.

— Тоня, ну мы тебя потеряли. Я уже и обед приготовила, а никто не знает, куда ты пропала, — сказала так, словно ничего и не произошло.

Волосы её высохли и красиво блестели на свету. И пока она опускала миску на тумбочку возле кровати, Амелин смотрел на неё долгим изучающим взглядом, а затем вдруг сказал:

— Настя?

— Что? — она остановилась.

— Я точно ещё не умер?

— Что? — Сёмина испуганно вытаращила глаза. — Что ты такое говоришь?

— Да, так. На всякий случай уточнил, — ответил он ей, а потом перевел глаза на меня. — Вот, видишь, я же говорил, что ты всё себе придумываешь.

И в самом деле, никто не обижался. Странно, что это вообще пришло мне в голову. Если только Марков время от времени искоса поглядывал, но ничего не говорил. И вроде бы всё наладилось, но вечером случилось странное.

Все расползлись по дому и занимались чем-то своим. Герасимов, заявив, что не может с утра до вечера жить колхозе и привык быть один, исчез в «зеленой» спальне. У Маркова оказалась с собой книжка, и он, передвинув свой матрас к камину, завалился читать. Настя, которой Герасимов нашел в гараже растворитель для снятия лака, была изгнана красить ногти в неработающую ванну. Петров бродил по дому, разглядывал комнаты и отыскивал «интересные кадры».