Дети Шини

Петров медленно приоткрыл дверь, осторожно просочился в комнату и немного заискивающе сказал:

— Клёво играешь. А что-нибудь нормальное, современное можешь?

— Отвали, — сухо ответил Герасимов, машинально покусывая большой палец.

По этому детскому, неуверенному жесту я поняла, что он смутился.

— Это ты из-за соли расстроился? — Якушин взял стоявший поодаль стул, подставил его к обеденному столу и сел.

— Что я дурак, что ли? — Герасимов развернулся к нему. — Делать мне нечего на всякую тупость обижаться.

— Ты, правда, очень красиво играл, — подтвердила я. — Учился в музыкалке?

— Угу, — буркнул он.

— С первого класса тебя знаю, и вот такой сюрприз.

— Я что виноват? — почему-то начал оправдываться он. — Думаешь, я сам? Ненавижу сольфеджио.

— Сыграй ещё что-нибудь, — попросил Якушин.

— Я только по программе умею. Да и то, почти не помню. Как диплом выдали, так больше и не подходил к инструменту.

— А нам всё равно, — я облокотилась о пианино и выжидающе посмотрела на Герасимова. — Ну, пожалуйста. Хотя бы то, что играл до этого.

— Ладно, — сдался он.

Петров пристроился рядом со мной, с интересом наблюдая за тем, как Герасимов откидывает крышку и его крупные широкие руки начинают легко и ласково бегать по клавишам.

Видела бы сейчас его моя мама! И пока Герасимов играл, я не переставляла удивляться, что совершенно ничего про него не знаю.

А потом пришла Настя и всё испортила. Она тихонько прокралась в столовую и встала возле стеночки у двери, но уже через минуту я заметила, как непроизвольная жалостливая гримаса исказила её симпатичное личико. Губы поползли вниз, нос покраснел, и вскоре Сёмина принялась так громко всхлипывать, что на музыку и Герасимова уже никто не обращал внимания.

Герасимов перестал играть, и мы молча уставились на Настю.

— Что опять случилось? — первым нарушил молчание Петров.

— Я не могу сказать, — она горестно всхлипнула.

Такой бессмысленный, абсолютно Настин поступок. Она хотела, чтобы мы начали её расспрашивать, выпытывать, но лично мне было обидно, что она так некрасиво прервала Герасимова, поэтому я не произнесла ни слова.

Якушин только недоуменно пожал плечами, а Герасимов как сидел, так и остался за пианино. Один только Петров засуетился вокруг неё. И по тому, как он утешительно погладил её по плечу, и как сказал «ну перестань, не расстраивайся», было видно, что он воспитывался среди женщин и подобные сцены его в тупик не ставили.

— Я, правда, не могу сказать, — промямлила Настя. — Сейчас, здесь, при Саше.

Такой очевидный укор Якушину означал, что она опять собирается поднять тему Кристины.

— Дом большой, — равнодушно сказал тот. — Можешь идти, куда тебе захочется.

— Я поняла, — её голос дрогнул, предвещая рыдания. — Я уйду. Извините, что помешала.

— Нет, нет, погоди, — остановил её Петров. — Не смотри на него. Ты нам расскажи.

И он так неожиданно с ней ласково заговорил, что я тоже всё-таки подошла к ней, обняла, и тогда Сёмина принялась всхлипывать у меня на плече, причитая о том, что всё вокруг устроено для таких людей, как Марков, которые знают, чего им нужно или таких, как Якушин, которые живут здесь и сейчас, или таких как Петров, которые хотят видеть только хорошее. И что все мотиваторы о том, что главное чего-то очень сильно хотеть — бредовый фейк. Потому что это не работает. Ведь сколько не хоти, всё равно невозможно попасть в мир, где нет несправедливости и насилия, переместиться во времени или заиметь нормального отца. И что от того, что мы живем в скучном, однообразном, приземленном мире, всё вокруг теряет смысл.

Первым не выдержал Герасимов и прямо заявил, что от такого унылого шлака ему хочется повеситься. И ещё очень цинично добавил, что теперь нет никаких сомнений в том, кто внушил Ворожцовой эти дурные мысли.

Зря он это, конечно, сказал, потому что попал в самое её чувствительное место, и Настя ещё более жалобно заскулила.

Якушин поморщился и, осуждающе взглянув на Герасимова, поднялся. Взял Настю за руку, подвел к своему стулу и принудительно усадил на него. А сам встал напротив, скрестив руки на груди:

— Ты, Настя, просто ещё маленькая и не понимаешь, что такое по-настоящему плохо. От этого и придумываешь всякие ненужные страдания на пустом месте, — но в ту же секунду, заметив, как она сжалась, раскаялся.

— Видишь вот этот шрам? — Якушин ткнул пальцем себе в бровь, показывая тот самый маленький шрамик, который я заметила ещё тогда в Москве, когда мы сидели на лестнице. Настя подняла заплаканное лицо. И, убедившись, что она его слушает, продолжил: