Дети света

– Но ведь любовь – муза всей культуры.

– Той самой культуры, которая, как Ренессанс, явилась следствием католического насилия и физического уничтожения Православия? Это та самая культура, которая стала эрзац-заменителем религии? И занимается прославлением языческих богов, которые суть бесы? И потом, что-то я не помню в ангельской иерархии такого чина, как муза. По-моему, это опять же из языческого многобожия, простите, многобесия.

– А как же христианская семья?

– Это взаимное добровольное мученичество. Не зря же обряд называется венчанием, а за благочестивую семейную жизнь венцы мученичества даются на Небесах. Вспомни разговор апостолов со Спасителем о браке. Они сказали, что если брак – это так трудно и ответственно, то лучше вообще оставаться безбрачным. Так что воспеваемые поэтическими музами радости любви – это иллюзии, соблазнительный обман. Любовь, которая от Бога – всегда терпение, уступки, лишения, смирение; страдание, сильнейшее из всех на земле. Это всегда крест. А с него не сходят, с него снимают…

– Ты точно в прелести.

– Я что-то сказал, что не соответствует Писанию или Преданию?

– Да нет… но жить по этим канонам невозможно.

– Так я вру, или это ты считаешь, что невозможно? Если я вру, скажи в чем. Если ты не имеешь практического опыта жизни по заповедям Божиим, тогда причем здесь я?

– Да нельзя так жить!..

– А ты пробовал?

– И не буду.

– Прими мои искренние соболезнования.

– Да иди ты…

Луч света

Однажды теплым вечером случился роскошный багряный закат во все небо. Сидели Петр с Василием на просторной веранде второго этажа и пили крепкий чай с бутербродами. На столе у распахнутого окна стоял ноутбук Петра в спящем режиме, лежали раскрытыми Васины тетради. Среди орудий труда, там и тут – тарелки с чашками, две наглые кошки в истоме и четыре локтя, подпирающие две всклокоченные головы.

С трудом оторвался Петр от перелива закатных красок и потянулся к фотоаппарату:

– Это надо увековечить: народный поэт в скромных одеждах, за простым столом в окружении трех кошек (двух на столе и одной на коленях) и двух собак (одна под стулом, другая в ногах) кушает чай и, взирая на закат уходящего дня, зачинает поэму о восходе монархии на Руси.

После щелчка фотокамеры послышалось Васино:

– Нашел, кого снимать.

В сумерках вышли они на прогулку перед сном. За ними увязался, было, весь домашний зверинец, но суровое «дома!» остановило их на пороге. На опустевшем берегу пруда клубились гудящим облаком комары и мошки. Петр хлопал себя по обнаженным частям тела веткой рябины, словно веником в парилке, а старый зек неподвижно глядел на круги водной глади. Задумчив был он сегодня и элегичен.

– Послушай, учитель, – спросил Петр, – а кто нам дает то состояние, в котором мы пишем? Кто податель вдохновения?

– Ты что не помнишь, как я об этом писал?

– Там что-то про музу. Это несерьезно. Я вот давно хотел тебя спросить, ты, Василий, в Калифорнии бывал?

– А как же!

– И в Париже?

– Ну. Да я после застенков десять лет по земле гулял. Где только не был. Даже на Святой Земле пожил. И по-арамейски разговаривать научился.

– Ну-ка, произнеси что-нибудь.

– Бусделано. Вот к примеру, ты у нас «цаир йафэ софэр», то есть молодой и красивый писатель, а я «закэн софэр» – старый, но мудрый. Или по-совремённому, писатель в законе.

– Что же там на Святой Земле было интересного?

– Да много чего. Сразу вот так и не расскажешь. Ну, вот, знаешь ты что-нибудь про Гороховое поле?

– Нет.

– Тогда слушай. Шла как-то Пресвятая Богородица с апостолами через поле. А там мужик горох сеял. Богородица спрашивает его: «Что сеешь, добрый человек?» А человек, видно, не такой уж и добрый оказался. Он и отвечает, не видишь, камни, мол, сею. На что Богородица ему сказала: «Ну что ж, да будет по слову твоему». И с тех пор до наших дней на том поле мелкий камень из земли выходит. И похож он на горох. И что только с тем полем не делали: и в асфальт закатывали и в бетон, а каменный горох так и лезет из земли – прямо из-под бетона. И ничего с ним поделать не могут. Вот что значит слово. От него осудишься или от него же оправдаешься.

Петр слушал и отмахивался от зудящих насекомых, чесался и крутился. Василий повернул голову влево, промычал «а как же». В его руке появилась булькающая бутылка с прозрачным содержимым. К ним подсел сосед, полубомж, который второй месяц обмывал пожар в собственном доме. Когда нутро Василия вполне развернулось из спасительной тесноты в пагубную ширь, на вопрос соседа «кто сей» он с улыбкой тамады ответил:

– Писа-а-атель!

– Это ты у нас писатель, а я «цаир софэр» – подписок, – уточнил Петр.