Дети света

На столе гостиной лежала записка: «П. А.! Все, что найдете в холодильнике, можно кушать – свежее. Не скучайте. Успеха в творческом труде!» Да, вздохнул «Пэ-А», успех мне бы не помешал. Спасибо. Он зажег лампаду, шепотом испросил благословения. Соорудил несколько бутербродов, заварил чаю и накрыл чайник розовощекой купчихой – куклой-термосом. Вынул из дорожной сумки стопку книг с закладками и в предчувствии пиршества разложил вокруг. Вот уж я сегодня-то попотчуюсь, вот уж досыта, заурчал он, потирая руки.

Ну, дорогие мои, помогите мне. Он открыл книгу, будто дверь, и откуда-то из таинственных глубин стали выходить люди с удивительными судьбами. Они оживали, обступали его, рассаживались в кресла, завязывали между собой беседы. На длинном столе пыхтел начищенный двухведерный самовар, высились горки пирожков и плюшек. Из распахнутого окна в просторную комнату тихо прошелестела белая ночь. Яркие солнечные пятна, заляпавшие стены золотистой охрой, бледнели, таяли, наполняя воздух топленым молоком тумана. Вечер плавно перетекал в ночь, ночь – в прошлое, прошлое – в вечность.

Центр компании заняла, конечно, Анна Ахматова. Но не та величественная матрона, которой она стала под старость, – нет. В ажурном кресле восседала хрупкая молодая женщина в синем платье до пят, с белым оренбургским платком по плечам, царственно-прямой спиной и длинной белой шеей. Знаменитая горбинка тонкого носа была едва заметна. Выразительные губы трогала то легкая ирония, то материнская улыбка, то едва заметное удивление. Пронзительные глаза ежесекундно менялись: то золотисто искрились, распахиваясь настежь; то темнели, прячась в густой сени ресниц. Тонкие запястья покоились на округлых подлокотниках. Изредка руки вспархивали в изящном жесте, и тогда на длинных пальцах поблескивали камень фамильного перстня и кольца. Когда она читала стихи, все замирало.

Показать бы тебе, насмешнице,

И любимице всех друзей,

Царскосельской веселой грешнице,

Что случится с жизнью твоей, —

          Как трехсотая, с передачею,

          Под Крестами будешь стоять

          И своею слезой горячею

          Новогодний лед прожигать.

Симфония чувств, жившая в мелодиях низкого голоса, наполняла пространство. Петр замер и слушал, казалось, всем телом. Поэтесса не просто читала, не только переносила слушателя в свой богатый мир, но делала его соучастником великих событий. Радостное удивление захватило и не отпускало. И мысли жили своей особой жизнью, они проникали в дивные глубины, откуда, наверное, рождается нечто великое. …То был «Реквием».

Магдалина билась и рыдала,

Ученик любимый каменел,

А туда, где молча Мать стояла,

Так никто взглянуть и не посмел.

По бледной щеке поэтессы влажно протянулась полоса от глаз к верхней губе. Сейчас она стала скорбящей матерью, «плакальщицей дней погибших, тлеющей на медленном огне».

Узнала я, как опадают лица,

Как из-под век выглядывает страх,

Как клинописи жесткие страницы

Страдание выводит на щеках,

          Как локоны из пепельных и черных

          Серебряными делаются вдруг,

          Улыбка вянет на губах покорных,

          И в сухоньком смешке дрожит испуг.

И я молюсь не о себе одной,

А обо всех, кто там стоял со мной

И в лютый холод, и в июльский зной

Под красною, ослепшею стеной.

– Отчего же Вы не уехали тогда, как все, Анна Андреевна? – громким шепотом спросила женщина в очках.

Анна Андреевна повела плечом. Даже ее задумчивое молчание несло симфонию переживаний. Что я могу сказать больше того, что написала на бумаге? В ответ снова прозвучали стихи:

Не с теми я, кто бросил землю

На растерзание врагам.

Их грубой лести я не внемлю,

Им песен я своих не дам.

– Но Вас же звали, и Вы сами оправдывали отъезжающих, ссылаясь на бегство Святого семейства в Египет и Лота из горящего Содома. В конце концов, там Вас ждала любовь.

Пусть влюбленных страсти душат,

Требуя ответа,

Мы же, милый, только души

у предела света.

Тут из затемненного угла комнаты выступил статный красавец в сюртуке. Это был Гумилев. Среди женщин прошелестело протяжное «а-а-а-х-х». Анна Андреевна порывисто встала и, опустив глаза, тихо произнесла:

– Прости меня, Коля, за то, что не сумела уберечь наш брак.