Дети света

И тихо стонал: «За что мне это постоянное мучение «зреть в корень» человеческой тени? Что за наказание разгадывать в самонадеянном супермене липкий страх хронического неврастеника? В изящной красавице — безобразие трупного уродства? В мудреце — самозабвенную тупость глухаря на току? В весельчаке — черную тоску отчаяния? В богаче — копеечную жадность? В розовощеком тихоне — придавленную до времени разнузданность? Во внешнем праведнике — полуночного растлителя и убийцу? Иногда стискиваю зубы до скрежета, чтобы не завопить: «Пожалей меня, Господи! Это же ад на земле — видеть всю эту мерзость. Это горение в адском пламени. Зачем мне это?»

Не для того ли, чтобы привести меня на край отчаяния, за которым или смерть в бездне — или спасение в молитве, сводящей с небес бесконечную любовь, все покрывающую, все осветляющую?

Люди, люди, человеки… Как тесно в великих широтах мира вашего. Душа требует сиюминутной небесной святости, но тяготится грубыми отражениями адских страстей. Они обжигают меня в окружающих — и чуть позже открываю их в себе.

Каждый день покаянием расчищаю место для грозного Господина моего и Отца милостивого. Но через миг там полным полно свежих сорняков моих греховных пристрастий. И как бы ни старался выдрать их, они тут как тут, извиваются и выпускают ядовитые шипы. Увижу ли нечистоту в ближнем — и сразу распознаю ее в себе, только увеличенную, как в выпуклом зеркале. Открываю ли злобу в прохожем — она уже раздирает и меня. Наткнусь на кривые сучья омертвелости в соседе — сам околеваю от смертного холода.

Куда мне деться от суда, где на кресле под судейской мантией — мой осужденный. И вершит он жестокий суд надо мною, своим вчерашним судьей. Тогда в изнеможении падаю ниц и, срывая ногти о камень, молю простить за привычные осуждения братьев моих и сестер, страждущих со мной в едином теле, Глава которого снисходит к нам и милостиво прощает нас всех… и меня последним. Прощенный, взлетаю молитвой к Отцу моему и в каждом ударе сердца звучит благодарность, устремленная в Небеса.

И только в промежутках между молитвенными ударами сердца, в той краткой тишине вздоха мимолетно сверкает улыбка моей надежды. Это она, драгоценная, ведет меня на ежедневную брань, где сам я всегда проигрываю, а за меня Отец покрывает и сглаживает то, на что не хватило моих сил. Это она, надежда моя, не дает упасть, когда я качаюсь в сторону похоти; и поднимает, когда падаю в пропасть греха. Это она за одно лишь искреннее «Прости, Господи!» изливает с Небес чудесную спасительную помощь».

Каждый день молился Петр о здравии строгого архимандрита, будто готовился к решительной беседе с ним. Наконец, такая возможность представилась. Жора позвал его к батюшке. За чайным столом Петр молча напряженно молился. Пока Жора обсуждал, как им спасти Россию и что им делать с Америкой, отбившейся от рук, — Петр молился. Пока по очереди перебирались кандидатуры больших политиков на предмет их продажности, — молился.

Петру было ужасно стыдно, что его волновал «очень маленький эгоистический» вопрос — как спасти свою душу, одну единственную. А после, получив прощение, и ближних своих вымолить, если сил хватит. Видимо, это как-то передалось батюшке, потому что он прервал политический диспут на полуслове и взглянул на Петра:

— Все пишешь, Петр Андреевич? Мне один за другим твои рукописи несут, и все хвалят. Ты их что, специально ко мне подсылаешь?

— Вы же, батюшка, меня благословили раздавать, но не издавать. Вот я знакомым и рассылаю. А уж понравилось или нет — это дело не мое, а совести каждого.

— Батюшка, вы знаете, как я сам писателишек не люблю, — вступил майским громом Жора, — Только, честно признаться, мы с моей ненаглядной — читаем и еще просим. Пусть себе пишет…

— А как насчет тщеславия? Ты оберегаешься, как я тебе говорил?

— Конечно, батюшка. Этого я и сам больше смерти опасаюсь.

«Господи, помоги, вразуми и дай слово истины иерею Твоему!» — мысленно вопил он в середину сердца. Пауза затянулась. Петр бессильно молчал. «Будь что будет…»

— Ладно, пиши, издавайся …если нужно. Только!.. — батюшка сурово поднял палец, — чтобы на книге ни фотографий твоих, ни биографий, ни фамилии… Никаких встреч с читателями, интервью, тусовок — это смерть.

Вышли они на шумный проспект, но оперный баритон Жоры в одночасье перекрыл все остальные звуки:

— Петруха! Беги издавайся, пока батя не передумал! Давай, быстрей-быстрей!

— Я тебе докладывал, Георгий, как я тебя люблю?

— Ага. Нет. Ага. Доложи…

— Докладываю: очень.

ОЧИЩЕНИЕ ОГНЁМ

«Мы играли вам на свирели…»

Итак, благословение на издание книги получено. Из разных городов, даже из-за границы десятки читателей в письмах задавали один и тот же вопрос: «Такие книги о нашей жизни сейчас нужнее всего! Почему их не издают?» Петр распечатал на принтере несколько экземпляров, упаковал в папки и составил список издательств.