Дети света

— Разумеется. В монастырях приходится встречаться с людьми, которые и писали-читали с трудом, а Господь им такую мудрость благодатью дает, что и академикам ее не постичь. Возьми преподобного Старца. Как глубоко ему удалось передать великую мистику непосредственного богообщения и созерцания. И сравни его речь, простую и доходчивую, с богословскими трудами — тяжеловесные фразы, словечки вроде «преимущественно-апофатический», «преимущественно-катафатический», «детерминистский», «бытийно-апостасийный» — язык можно сломать. А ведь говорил Старец, что богословие — пустое, а главное ― смирение и любовь к врагам. Иначе как объяснить один момент: читаешь Старца — душа горит и требует покаяния и молитв, а как переходишь на богословие — вместо горения в душе — холод и разлад?

— Да у тебя самого авторская речь то простая, то тяжеловесная.

— Грешен, батюшка. Писать просто — это очень сложно. Об этом еще Толстой говорил.

— Нашел, кого цитировать.

— Пока он не лезет в богословы, а описывает жизнь, как она есть, — он велик. А как пытается учить народ-богоносец, как правильно в Бога верить, — тут, конечно, стоп-машина и задний ход.

— Ай, брось ты! Да у нас, что ни писатель, то урод, что ни поэт — то пьяница и бабник. Возьми хотя бы этих: Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Бунин, Чехов, Ахматова, Блок, Бродский — это ж паноптикум, анатомический музей!..

— Да, задолжало вам человечество… — вздохнул Петр.

— А вообще-то заметил я одну зависимость, — сверкнул очками собеседник Петра. — Это интересно… Чем изысканней стиль изложения, чем вычурней слова, — тем меньше смысла в сказанном. Наверное, здесь имеется какой-то скрытый конфликт между формой и содержанием. Так что ты там о великом русском?..

— А вот пример из моей жизни, только обратный. Когда я учился в институте, старостой в нашей группе был очень серьезный «взрослый мужик». В отличие от нас, до института он служил в армии старшиной. В институте он говорил правильно, красиво и веско. И вот как-то послали нас на картошку в его деревню, откуда он родом. Все были поражены, как сразу он превратился из солидного мужчины, облеченного властью и авторитетом каждого слова, — в деревенского мужика, у которого что ни шаг, то мат. При этом он жутко окал, растягивал слова и вообще половину, чего он говорил, мы не понимали — сплошной деревенский сленг. Кстати, когда мы вернулись в институт, и речь его вернулась в прежнее русло. Так что речь русского человека многогранна, и описывать ее, одно удовольствие.

— И все-таки это не литературно! Не надо нам разговорной пошлости.

— Литература, по-твоему, — это где припудренная ложь для соблазнения во грех и авторского тщеславия? Где речь бандита, таксиста и студента Кембриджа — одинаково правильная? Вот уж в чем меня не надо упрекать — это в пристрастии к такой культуре-литературе. В моих рассказах — живые люди с их проблемами, тяготами, которые мне не безразличны. Это мои ближние, и Господь внушает их любить.

— Вот и люби их сам, а нам этих твоих народных масс не надо.

— «Ибо пришел Иоанн: ни ест, ни пьет; и говорят: в нем бес. Пришел Сын Человеческий, ест и пьет; и говорят: вот человек, который любит есть и пить вино, друг мытарям и грешникам». Мр. 11, 18-19

— Ты это про что?

— Про народные массы и почему пишу для них. Если взять Библию, то при желании можно выписать и размахивать тысячей соблазнительных мест. Это потому что, описывая человеческую жизнь, невозможно обойти ее греховность. И Сам Господь, и великие пророки, и праведники обязательно, как сквозь тернии, проходили через соприкосновение с грехом. В Библии описываются и убийцы, и блудники, алчность, и содомия, предательство и богохульство. А что уж говорить и писать нам, живущим в последние времена?! Тут встретишь какое-то чахлое подобие доброты — радуешься, будто открытие сделал…

Петр отыскал на книжной полке сборник рассказов начинающих авторов, который когда-то ему понравился. По почте отослал свою рукопись с рассказами в адрес этого издательства. А спустя две недели ему позвонил мужчина и представился заместителем редактора. Он назначил встречу в «любое удобное время». Перед встречей Петр молился, вычищая из души страстное волнение.

На одной из центральных станций метро на дубовую лавку рядом с Петром присел мужчина лет тридцати и вежливо назвал свое имя: Дмитрий. Совершенно спокойно и дружелюбно рассказал он о своем издательстве. Его ровная речь, радушие, природная доброта очень скоро напрочь смели все преграды. Дима воцерковился двенадцать лет назад, сотрудничает в издательстве три года и это ему принадлежит замечательная идея объявить конкурс молодых авторов. Разослали они полтора десятка объявлений по православным газетам и получили результат, которого даже и не смели ожидать: сотни рукописей со всех уголков России. В первый сборник отобрали они лучшие рассказы, подсократили их и издали.

— Как быстро раскупили? — поинтересовался Петр.

— Разбирается тираж очень тяжело, — сознался Дмитрий.