Дети века

Валек не отвечал; в эту минуту и Вальтер, и его право учения показались ему несносными.

— Во всяком случае вы возвращаетесь в город? — спросил Вальтер, как бы угадывая мысли своего собеседника.

— Не знаю, кажется, следовало бы.

— Непременно, и пойдемте вместе со мной, — сказал Вальтер серьезно. — Одиночество вредно для молодого человека. В свет, к деятельной жизни, в горячий водоворот — вот лекарство! Но пойдем, — настаивал доктор, видя нерешительность Валека, — я вас здесь не оставлю. Жалко и один день молодости пролежать под деревом.

Лузинский, подчиняясь непостижимому для него обаянию Вальтера, медленно встал и молча поплелся за ним в город.

Пани Поз сделала ему сцену, уверяя, что он ходил в предместье для свидания с белокурой девочкой. Лузинский едва не расхохотался и подумал, что, может быть, следовало бы переехать с квартиры, которая хотя и была предложена ему сперва с такой благосклонностью, но, казалось, угрожала спокойствию.

У пани Поз глаза были красны и лицо сердито. Но что начать и куда переехать?

XIII

Описанные происшествия производили неслыханное впечатление в городке, в котором жизнь шла тихо и однообразно. Люди, привыкшие ложиться и вставать по башенным часам, видеть известные лица в известных костюмах, сгибаясь под тяжестью новостей и необычайных событий, грозили изменить физиономию этого: спокойнейшего в мире уголка. Аптека была продана, и кому же?. Какому-то загадочному человеку, пришельцу, которого никто не знал; Скальские переезжали в деревню; какой-то галицийский барон жил неизвестно для чего, сносясь таинственно с различными особами; честнейший в мире человек, Милиус, выгнал из дома воспитанника, которого любил, как родного сына, и сироту приютила пани Поз. Пан Рожер посещал Горцони, где принимали множество посланцев, рассылали с письмами; наконец, словно упал с неба и сам доктор Вальтер, и как личность, никому не известная, заинтриговал самых равнодушных.

Местные жители не могли жаловаться на недостаток занятий, и языки также работали от утра до вечера. Секретарь и почтмейстер, разгадывая эти общественные иероглифы, засиживались у пани Поз далеко за полночь, приказчик заслушивался, Ганка и Юзя, пожимая плечами, приставляли уши к замочной скважине, пани Поз вздыхала, Горцони принимал серьезную и таинственную мину, и даже Шпетный догадывался о различных будущих комбинациях, вследствие которых мог увеличиться сбыт шампанского, и с этой целью позаботился о припасении его на всякий случай.

Городок кипел и волновался внутри, хотя внешне и казался спокойным.

Равнодушнее всех смотрел на это, может быть, один архитектор Шурма; ничто его не занимало: он смеялся, слушая сплетни, пожимал плечами и регулярно в урочный час принимался за работу. Отправив довольно невежливо Валека, который хотел поселиться у него, он уже больше не виделся с ним, но получал аккуратно сведения обо всех его действиях, так же как и обо всех городских происшествиях.

Домик, занимаемый Шурмой, имел то неудобство, что окна архитекторского кабинета выходили прямо на тротуар, по которому то и дело сновали прохожие; а так как окна эти часто бывали открыты, то каждый, кто видел архитектора за работой, от нечего делать останавливался, заводил с Шурмой разговор и как бы считал себя обязанным хоть ненадолго оторвать его от занятия, которое расстраивало здоровье трудолюбивого человека.

Из всех прохожих, по-видимому, больше всех заботилась о здоровье Шурмы панна Аполлония. Принадлежа к числу детей века, она стоит того, чтоб мы начертили хоть легкий ее силуэтик. Панне Аполлонии было, конечно, более двадцати и, может бытьменее тридцати лет; это была красивая, стройная особа с румяным лицом, черными глазами, небольшим носиком, розовым, улыбающимся ротиком и превосходными зубками. Если ее и нельзя было назвать красавицей, то во всяком случае вы видели перед собою свежую, привлекательную девушку, которая, кроме всего описанного, обладала еще необыкновенно пышными волосами.

Дочь бедных родителей, панна Аполлония получила воспитание в одном из лучших варшавских пансионов бесплатно, потому что

приходилась дальней родственницей содержательницы; долго потом Аполлония помогала ей и, наконец, решилась пойти в учительницы.

Мы позабыли прибавить, что она была отличная музыкантша, мечтала даже после нескольких дебютов на благотворительных концертах об артистической карьере, но после первых тщетных попыток, отказалась от этого. Бодро пошла она зарабатывать кусок хлеба уроками в маленьком городке, одна, ввиду множества неприятностей, обязанная сама о себе заботиться, сама защищать себя. Вследствие этого, обращение ее было вроде мужского, и она усвоила несколько эмансипированные жесты. Вдобавок еще в пансионе она выучилась у одной приятельницы курить папиросы, что обратилось потом в привычку, и панна Аполлония выглядывала блюмеристкой, хотя, кроме этого, никто ни в чем не мог упрекнуть ее.

Барыни укоряли ее лишь в том, что она мало обращала внимания на общественное мнение, на приличия, на городские пересуды.