Дети военной поры

И Мелехина Вера Алексеевна блокаду пережила. «Мы с мамой воду в Неве поварешкой черпали и — в чайник. А потом этот чайник с водой вдвоем едва-едва везли, такие худые были. Мы на Петроградской стороне жили… Идешь-идешь, бомбят — под аркой встанешь и стоишь спокойно. Никакой реакции. И умирали — не плакали, как каменные. А однажды зимой меня артобстрел на Неве застал, я присела, воротником закрылась. Потом встала, отряхнулась и пошла. Я тогда все думала: какая же я дура, что раньше первое не ела. Война кончится — теперь уж буду маму слушаться и по две тарелки есть».

Скажите, уважаемый читатель, может ли человек, который в голодном детстве защищал себя от снарядов воротником пальто, может ли этот человек заниматься розыском пропавших в войну людей вполчувства?

Все шестеро женщин — ленинградки.

Работают — на часы не смотрят, ног своих не жалеют — все в пути, в поисках. Фантазия нужна, воображение. Но, с другой стороны, — усидчивость, дотошность бухгалтерская.

Из Владивостока к Черных обратилась Люба Экварь: в блокаду попала в ленинградский детский дом и ничего о родных не знает. Валентина Андреевна все перепроверила — никаких концов. Потом попалась фамилия «Эккаре» — стала на нее искать (нам с вами странно, а Черных-то, знает, как в войну, в спешке, в сумятице бомбежек, пожаров, эвакуации писали наспех, на обрывках бумажек, кто-то потом букву-другую не разобрал или не так фамилию расслышал — а уже все другое). Приглашает Ирину Павловну Эккаре.

— У вас дети в войну были?

— Были, да все умерли.

— А Люба была?

— Была, погибла. Я на работу ушла, соседке ее оставила, а та зазевалась, Люба на улицу вышла и пропала. Я ее больше всех берегла, она была последняя.

— Какие приметы?

— Голубые глаза, светлые волосы.

— Понимаете, одна девочка ищет свою мать…

Черных снова и снова стала запрашивать Владивосток, Любу: воспоминания, какие воспоминания? «Ничего я не помню, — писала Люба. — Вот только иногда смущает меня одно воспоминание — или я сама это вообразила, или видела. Помню комнату, где я жила, она была небольшая, и около двери, когда заходишь в комнату, с левой стороны стояла кровать. Один раз в комнате сидела какая-то женщина, и мать очень смеялась, у нее были светлые волосы». Черных снова пригласила Ирину Павловну:

— Вы довоенную комнату хорошо помните? Где кровать Любы стояла?

— Ну как же, как входишь — сразу слева.

Через несколько дней Валентина Андреевна встречала в Ленинграде Любу (инспектора сами же их и встречают). Повезла в гостиницу.

— Завтра увидишь маму.

— А сегодня нельзя?

Почему, в самом деле, спросил я Черных, люди десятилетиями ищут и ждут друг друга, и вот, когда нашлись вроде бы, снова надо так долго ждать встречи? С Тамарой Козуновой уже 10 ноября все более или менее прояснилось, а встреча состоялась только 17 декабря.

— Это не только самый волнующий, но и самый ответственный момент, — сказала Валентина Андреевна, — тут надо все подогнать, чтобы сходилось. Знаете, как бывает… Московский спортсмен обратился ко мне за помощью. Одна женщина, ленинградка, узнала его: сын. Подготовили встречу, даже телевидение приехало. Оказалось — не сын… Это от желания, от жажды, если хотите, найти своих.

Валентина Андреевна помолчала, вздохнула:

— А этой женщине, ленинградке, вы знаете, я все-таки нашла сына. Долго искала. Напала на след. Все вроде совпадает, а я парня переспрашиваю: воспоминания? «Помню, — говорит, — у мамы была зеленая юбка и на углу дома в одном и том же месте я спотыкался, меня мама за руку удерживала». Я у этой женщины потом спрашиваю: «У вас юбка зеленая до войны была?» «Была… А что?» — смотрит удивленно. «А сын на одном и том же углу спотыкался?..» Знаете, с ней плохо стало.

Кто кого чаще ищет? Родители — детей. Хотя старшие смотрят на жизнь трезвее: они больше видели, больше знают и меньше верят в чудеса. Впрочем, дети тоже ищут, особенно беспокойно начинают искать, когда сами обзаводятся семьями, детьми: у них открываются тогда малознакомые раньше материнские и отцовские чувства. Мы об этом подробно говорили с Верой Алексеевной Мелехиной.

— Знаете, трудность наша в чем, — сказала она, — у блокадных детей ведь очень плохая память, особенно зрительная, у эвакуированных лучше. Пишут: «Я помню наш дом, возле него были львы». А в Ленинграде — львов!.. А фантазия у военных детей знаете какая: у всех папы — непременно фронтовики и непременно офицеры, мамы — врачи или медсестры. Многие эвакуированные в тыл дети видели себя обязательно ленинградцами. Одна мне пишет: «Ленинградка». Помнит только, как их эшелон в Адыгее расстреливали фашисты, даже двери теплушек не открывали, думали сначала — взрослых привезли, а потом дверь распахнули — дети, но все равно добивали их. И вот она, представьте, уцелела. Я уже трижды печатала ее объявление и фотографию в газете, все проверила — нет ее нигде, ни в каких справках, а она настаивает: «Я — ленинградка».