Дети военной поры

В ответе, который пришел в милицию из архива, было две Натальи Лемешонок. С Галей и Борей все более или менее понятно: Саласпилс, семья Морс, приют в Дубултах. Оттуда Галю действительно передали на воспитание в семью коммерсанта, которая в августе сорок четвертого, накануне прихода советских войск, бежала из Риги.

А вот Наташа в архивных бумагах как-то раздвоилась: она одновременно была в семье Морс и в семье Иванове, в приюте и у своей матери, которая нашла ее у Иванове. Позже выяснилось, что Наташи — однофамилицы, обе — из Витебской области, одного года рождения. Вот ведь как бывает!

Однако с осени 1944 года, с момента освобождения Риги, по документам проходит единственная Наташа Лемешонок — девочка из Саласпилса, чья история вошла в материалы чрезвычайной комиссии по расследованию зверств оккупантов на территории Латвии.

В папках, на которых написано: «Хранить вечно», лежат истории болезни Наташи и Бори, акты обследования, статьи из газет того времени. В них приведен рассказ десятилетней Наташи о младшей сестре, полуторагодовалой Ане: «Она все время плакала, хотела есть, я кормила ее листьями. Когда водили в ревир, я держала Аню на руках. Она кричала, и доктор топал ногами. Когда подошла наша очередь, он вырвал у меня Аню и положил на стол…» Рассказ семилетнего Бори: «Один раз ее унесли и обратно не принесли. И она умерла».

В начале 1945 года журнал «Огонек» написал о фабрике крови в Саласпилсе и о судьбе детей Лемешонок. В Ставрополе на госпитальной койке листал как-то этот номер раненый офицер Георгий Иванович Лемешонок, с самого начала войны не имевший известий о семье. С фотографии на двенадцатой странице смотрели на него Наташа и Боря… Я забежала вперед, но уж скажу здесь: Георгий Иванович так и не встретился со своими детьми — в августе он был убит в Маньчжурии.

Однако вернемся в служебный кабинет Стефании Яновны. Она все взвесила, проиграла в уме варианты и набрала номер телефона школы. «Есть у нас такая учительница, — ответили ей, — она домой ушла». Стефании Яновне почему-то стало легче. Отодвинулась на несколько дней развязка, которая, она опасалась, будет грустной: если эта Нина Георгиевна не имеет никакого отношения к Галине Степановне, где искать новые концы?

Нина Георгиевна удивилась полученному по почте приглашению: ну какие общие дела у нее могут быть с милицией? Капитан Радзиня и лейтенант Меженека тоже нервничали. Невозможно быть спокойным, когда держишь в руках чье-то горе или радость, что именно — не знаешь, а знает та женщина, которая едет сейчас в автобусе № 37 и скоро, вот-вот, позвонит из бюро пропусков.

Они усадили Нину Георгиевну поудобнее и приступили к делу издалека.

— У нас в одном розыске появились сомнения. Вероятно, вы сможете их рассеять. Кто из ваших родственников живет в Риге?

Первой она назвала сестру Наташу — врача Наталью Георгиевну Зубкову (капитан и лейтенант обменялись взглядом: уже хорошо, но почему Георгиевна, а не Степановна?).

— Еще кто?

— Сестра Женя, брат Саша.

— А брата Бориса у вас нет?

— Есть, есть! Только он не в Риге, он шахцер.

Настало время для главного вопроса:

— У вас были еще сестры?

Глаза у Нины Георгиевны наполнились слезами, и капитан с лейтенантом еще до ее ответа поняли: нашли, всех нашли, даже тех, кого не искали!

— Были… Сестра Анечка умерла, лежит в Саласпилсе. А Галя исчезла совсем.

Стефания Яновна сказала, как могла ровно и тихо:

— Галя-то жива-здорова. Рядышком, в Минске. А разве вы не попали в Саласпилс?

Оказалось, что двенадцатилетняя Нина пробыла в Саласпилсе несколько дней и была отправлена с матерью в Майданек. После полутора лет Майданека настал черед Равенсбрюка.

Когда мы сидели в уютной квартире Абрамовых, сосны заглядывали в окна, и голоса играющих внизу детей заполняли минуты молчания, и Нина Георгиевна рассказывала обыкновенными словами то, что обыкновенными словами передать нельзя, а других, специальных слов для этого в языке не существует, я не столько ужасалась изуверству, сколько поражалась человечности, которую сохранили в этом аду люди. Память об узницах Майданека — не о двух-трех, не о десяти — обо всех, с кем свел Нину лагерь уничтожения, до сих пор греет ей душу. Польки не трогали хлеба из посылок — ждали, пока придет Нина и первая отрежет кусок. «Цурка» — «дочка», — звали они ее. После она мечтала отыскать двоих: сестру Галю и польскую девочку Крысю, с которой смотрела на солнце в Майданеке.

К тому времени как Нина с матерью вернулись в свою Освею, тетка отыскала в Риге всех детей Лемешонок, кроме Гали. И мама Анна Ивановна поехала в Ригу, в дом к Наташе.

Да, у Наташи был дом, семья — приемные родители, которые забрали ее весной сорок пятого года прямо из больницы — прозрачную девочку с туберкулезом легких. Игорь Янович Аболиньш, историк по образованию, возглавлял Домский музей, мама заведовала библиотекой.

И вот приехала настоящая мама. Аболиньши сказали ей: «Наташа всегда будет нашей дочкой, где бы ни жила». На семейном совете решили, что лучше ей учиться в Риге: в Освее ни кола, ни двора, одни землянки. С тех пор у Наташи две мамы.