Дети военной поры

Когда случилось невероятное — нашлась Галя, все забеспокоились: как Анна Ивановна выдержит, при ее-то сердце! Ведь до сих пор плачет по Гале, казнит себя неизвестно за что, совсем недавно вдруг взяла и увеличила ее детскую фотографию.

Подготовить маму поручили Наташе. Представьте, Анна Ивановна восприняла чудо как закономерность: Галя должна была найтись, потому что она, Анна Ивановна, никогда ни во что другое верить себе не позволяла. Но с собой на вокзал дети ее все же не взяли.

Пока поезд останавливался, они гадали, кто из трех женщин, выглядывающих с площадки вагона, Галя. Шумели, смеялись. «Чтобы не рыдать», — говорит Нина Георгиевна.

Ночью она проснулась и увидела: мама сидит на кровати. Сидит, смотрит на спящую Галю. Наверное, даже матери трудно было за несколько часов привыкнуть к мысли, что эта женщина — Галочка, которая в лагерном бараке той страшной ночью билась под рукой Анны Ивановны, а гитлеровец оттаскивал ее, мертво уцепившуюся за мамину юбку как за последнюю надежду.

…На поле, где был Саласпилсский лагерь, теперь мемориальный ансамбль — четыре огромные скульптурные группы. Одна из них называется «Мать» — гранитная женщина, заслонившая собой детей. Слева от нее бетонной плитой обозначено место, где находился детский барак. На плите высечены домики и человечки — таких рисовали на песке саласпилсские дети.

Наталья Георгиевна взяла с собой розу. Едва успела положить ее к подножию плиты, как подошла экскурсия. Мы отступили в сторону, но все же до нас донеслось: «…тысячи детей, в том числе семеро детей Лемешонок. Аня после вивисекции умерла». Наталья Георгиевна быстро пошла прочь, и мы с Ниной Георгиевной с трудом догнали ее у выхода.

Обратно сквозь лес шли молча. Каждый думал про свое. Я — о справедливости истории. Ни зло, ни добро не ушли в песок Саласпилса, не поросли вереском. У машины Наташа взяла меня за руку: «Поедем сейчас к нам на дачу — это как раз около того детского приюта в Дубултах. Познакомитесь с моим Ростиком. Ему тринадцать лет, он хороший человек». Да, Ростик — вот что внушает оптимизм даже в таких мрачных местах.

Машина рванула вперед. Саласпилс остался за нашей спиной.

В. Песков Камень с Оки

Был день, когда листья уже облетели, а снег еще не упал. Я шел в лесу над Окой. Кроме писка синиц и шороха под ногами, никаких звуков в прозрачных дубняках и осинниках не было. Камень, брошенный в бочажок, не булькнул, а покатился. Замерзшая вода отозвалась гулким замирающим звуком: тек-тек-тек… Ноги ледок еще не держал. Я надавил каблуком, и под ногой расплылось водяное пятно. От комка мерзлой земли, от сухой палки, от железки, найденной в кармане, звуки на молодом льду были разного тона, но одинаково радостные. Я присел на ломкую желтую траву и, как мальчишка, кидал в бочажок все, чему молодой лед мог отозваться.

Тут у замершей воды я услышал глухой монотонный звук, лесу несвойственный. Где-то недалеко били по железу железом, и я подумал, что на лесной дороге кто-нибудь чинит машину или повозку. Я пошел на звук прямиком. Но лес неожиданно кончился, засветилась опушка, показалась деревня дворов в пятнадцать. Я пошел деревенькой с любопытством, которое пробуждается при виде всякого нового места.

Возле одной избы, прямо под окнами, стояла глыба белого камня, а на крылечке сидел человек в свитере и треухе. Я поравнялся с крыльцом, когда человек, затушив сапогом курево, подошел к камню с молотком и зубилом, и я теперь уже рядом услышал звуки, на которые вышел из леса.

Человек тесал камень. Все, что рельефно выделялось на белой глыбе, было трудом многих дней, было сделано аккуратно, с хорошим чувством меры и вкуса. Я подумал, что тут, в деревенской тиши, поселился приезжий скульптор, — рыжая бороденка мастера говорила в пользу такого предположения. Оказалось, что скульптор работает истопником-слесарем в доме отдыха по соседству, что в деревеньке он родился и вырос; искусству обращения с камнем нигде не учился, но имеет интерес к делу, пробовал тесать кое-что, благо камня в здешних местах на Оке много и камень податливый.

Сейчас мастер (назвался он Федором Куржуковым) взялся за дело, которое, судя по всему, захватило его и, пожалуй, даже и лихорадило. Бороденка отросла явно не украшения ради, воспаленные глаза на исхудавшем лице, размятый сапогами щебень около глыбы говорили о том, что мастер стучит по камню уже давно и отдыха себе не дает.

Слесарь Федор Куржуков делал памятник людям, погибшим тут, на Оке, в ноябре 1941 года.

— Получилась такая история, хотели в Москве памятник заказать, ну, как это называется?.. Да, да, стелу. А я возьми да скажи: «Давайте поставим камень с Оки. Ну, просто вырубим и привезем большую белую глыбу, а все, что полагается сделать на камне, я сделаю». Ну вот и рублю как умею.

На крыльце лежал инструмент, всякого рода молотки и зубильца, а рядом с этим грубоватым железом лежал чеканный орден Отечественной войны. Ребристые золотые лучи вокруг звезды ярко блестели — видно, мастер часто держал орден побеленными пальцами.

— Ваша награда?

— Нет, у соседа взял.