Дети войны

Мама не пользуется общей кухней — электрическая плитка для приготовления пищи стоит в нашей прихожей, отделенной от жилой комнаты несколькими канцелярскими шкафами. У нас с сестрой — маленькая своя, тоже выгороженная шкафами, комната с кроватями и тумбочкой для игрушек. Я не умею играть в игрушки. Да и игрушек-то никаких нет — небольшая коробка с довоенным добром — стальные шарики, тряпочки, фантики, оловянные солдатики. Сестра Леля играет вслух, а я слушаю ее фантазии. Она рисует на плотной бумаге неведомые мне фигуры (француженка, служанка, скрипачка, кавалер и другие подобные), вырезает их и рассказывает выдуманные на ходу истории. Леля старше меня на три с половиной года: она красивая, активная и умная, ее слушаются все дети, и девчонки, и мальчишки. Я всегда при ней, «как хвостик» — так она сама определила мое вечное присутствие рядом. Нам разрешено поиграть перед сном, иногда мы так и засыпаем с разбросанными по кроватям бумажными куклами. Если отец приходит домой пораньше, то заносит в наш уголок стул и успевает нам почитать. Читает он Гоголя («Вий», «Вечера на хуторе близ Диканьки»), которого сам очень любит, и нас подталкивает к восприятию оригинальности фантазий и красоты стиля автора.

Я — маленькая, неуклюжая, упрямая, замкнутая — из меня не вытянешь слова. Все говорят — «Бука». Наверное, маме со мной трудно. Она постоянно учит меня: не качайся на стуле, не клади локти на стол, выпрями спину, вынь руки из карманов. Мама требует от меня то, чего я не хочу или не умею: надевать платок под теплую шапку, галоши на валенки, шарф поверх пальто, не ронять на пол одежду или ложки. Не добившись своего, мама выходит из себя и вопрошает пространство:

— В кого она такая нескладная?

И сама отвечает:

— Наверное, в Катю, няньку, — добавляя тихо:

— Та всегда была пыльным мешком по голове ударенная.

Я надуваю щеки от обиды, замыкаюсь еще глубже и жду отца, может быть, он придет пообедать. Отец, в отличие от мамы, не имеет педагогического образования, но блестяще справляется с детскими капризами, используя только два подручных средства — юмор и ласку.

Отец иногда берет меня с собой на работу. Маршрут стандартный: наш переулок, проезд Художественного театра, Газетный переулок, консерватория. Поскольку его все знают, на пути мы останавливаемся не меньше трех раз. Внимание, как слепящий прожектор, направлено обычно на меня, и я слышу одно и то же по многу раз:

— Вылитая Николай Федорович! Глазки — как вишенки.

Или вопросы:

— Как тебя зовут? А где мама?

Мой рот на замке, и я не знаю силы, которая заставила бы его раскрыть. Моя мечта заключается в том, чтобы скорее пойти дальше.

Отец сажает меня в своем кабинете за письменный стол, дает листы бумаги, карандаши, ластик и уходит по делам. Периодически он заходит и обещает, что скоро освободится. Через несколько часов отец возвращает меня домой к маме.

Летом какое-то время я жила в Малоярославце у бабушки и папиных сестер. У них была кошка Мурка, большой огород и уютный дом (взятый внаем, поскольку их собственный большой каменный забрала новая власть в 1918-ом году). Тетя Надя любила меня как свою дочку. Я всегда была при ней, и чем бы она ни была занята, постоянно со мной разговаривала: «Надо сходить в огород, пойдем, найдем свеколку и будем пить чай». Думаю, понятно, что сахара не было. Она научила меня различать свекольную ботву среди других овощей, просила вытащить за нее свеклу, помогала мне и хвалила за старания. Вытащенный плод она очищала, отрезала хвостик и мазала мне щеки. Затем вела в дом, подводила к зеркалу, восторгалась мною, — какая красивая! — и мы вместе смеялись. У тети Нади был отличный слух (как у всех в семье отца) и красивый голос. Она пела мне приглушенным голосом, чтобы никому в доме не мешать, русские старинные романсы и украинские народные песни. «Дывлюсь я на нэбо, тай думку гадаю, чиму я ни сокил, чиму ны летаю…» (транскрипция моя от тех детских лет). Или «Солнце низэнько, вичор близэнько, виды до мене, мое сердэнько…». Вернувшись в Москву, я приникала ухом к репродуктору, когда слышала по радио украинские песни в исполнении Ивана Семеновича Козловского, и чувственная поэзия, вынутая певцом для слушателей из этих песен, находила во мне своего адресата.

Бабушка говорила со мной о Боге, о том, что он всемогущественный и всемилостивый, и учила молиться ему. Я сказала бабушке, что дома я не смогу молиться, так как у нас нет икон. Иконы не обязательно, отвечала бабушка, подойди к окну и помолись, глядя на небо. А как я должна молиться, что я Ему должна говорить? Проси за себя, за сестру, за родителей.