Дети войны

Одновременно в общежитии жили люди, не имеющие к консерватории никакого отношения. Это так называемые «разбомбленные», чьи дома были разрушены при бомбежках столицы. Известно, что немцы готовились взять Москву уже к середине октября 1941-го года, и многие жители в панике покидали город. На это и был расчет немцев при массированных налетах — выдавить из столицы как можно больше людей. Но Москва выживала; семьи, потерявшие при бомбежках кров, расселяли по подвалам, общежитиям и другим свободным площадям. В консерваторском общежитии потеснили студентов, освобожденные комнаты делили пополам все теми же казенными шкафами и под одним потолком селили, как правило, по две семьи, каждую со своими детьми, бабушками и другими домочадцами. Вот почему в нашем доме было много детей — целая стайка — от трех-четырех до тринадцати-пятнадцати лет, придававшие общежитию домашнюю атмосферу, правда, со всеми вытекающими отсюда трудностями — дополнительным шумом от беготни, детскими выдумками и каверзами, направленными на студентов и занимавшими их внимание и время. Определенно мы мешали им, но если бы у них был выбор, мне кажется, что они проголосовали бы за наше присутствие.

Мне запомнились многие лица, имена, некоторые фамилии тех, с кем я играла в детстве.

Самым старшим среди нас был Генька (мягкий знак в произношении был обязательным). Генька считался хулиганом, потому что натягивал кепку на глаза и сплевывал сквозь зубы.

Наташа — немного старше меня. Она живет на пятом этаже с мамой и бабушкой под одним потолком с другой семьей. Однажды она заболела коклюшем, и с ней нельзя было играть долгое время, мне казалось, что целый год.

Белокурая Нина, симпатичная, веселая, с фамилией, забыть которую не представляется возможным никому и никогда — Лаунбраун. Меня удивила просьба ее мамы, обращенная к нам, уезжающим в Крым вскоре после войны: «Будете проезжать Украину, поклонитесь моим родным краям». Я честно вышла на полустанке и поклонилась — мне показалось, что это важно.

С нами в одной компании играет глухонемая Таня, дочка очень известного музыканта. Ей около семи лет, она смышленая, быстрая, понимает по губам и сама говорит, только медленно или не очень разборчиво, но мы внимательно вслушиваемся и легко договариваемся. До того, как Таня заболела менингитом, она уже умела читать и писать. У нее в кармашке лежит бумажка и огрызок карандаша, и если мы не понимаем, она быстро пишет слова или короткие фразы: «Мама ждет», «Обед». Таня очень активная и с ней интересно играть.

Вовке четырнадцать лет, он сын нашей дворничихи, тети Стеши. Он помогает ей чистить снег во внутреннем дворе. И мы помогаем, используя настоящие или, как я, детские лопаты.

Эмма — моя ровесница, ее брату Славке одиннадцать лет. Уже известно, что их папа погиб. Мама уходит на работу, оставляя Славку за старшего. Мы рады, что иногда им тоже удается влиться в команду.

Шумные, веселые, спортивные, затейливые и даже опасные игры — составная, если не главная, часть нашего детства. То и дело раздавалось: «Тук-тук-тук — Наташа выйдет? Таня выйдет? Леля с Ириной выйдут?», и нас выпускали на волю. А там — в зависимости от погоды, от времени года или суток открывался простор воображению. Сам дом с двумя корпусами, его местоположение в тихом переулке, идущем под уклон от Пушкинской до Петровки, его устройство с холлами, коридорами, лестницами и переходами, с внутренним, закрытым с четырех сторон, двором, как будто был создан для детского мира. Нам казалось, что так интересно, таинственно и запутано в устройстве дома исключительно для наших игр.

Зима в Москве снежная и долгая. За ночь снег засыпает весь переулок; дворники скребут тротуары с утра до вечера, оставляя высоченные сугробы под окнами первого корпуса. Булыжная мостовая утаптывается прохожими и редким транспортом — лошадью с телегой или полуторкой, проезжающими по разу или два в месяц. Нам нравится кататься на санках под горку по утрамбованной мостовой. Дети «высыпают» из всех домов переулка. Нас много, а санок мало, поэтому разбиваемся на группы и катаемся по очереди. Мы бежим с санями в конец переулка на Пушкинскую улицу. Оттуда делаем разбег на несколько шагов и бросаемся животом на деревянные планки. Санки летят вниз — у кого-то до ближайшего сугроба, у кого-то почти до самой Петровки; кто-то падает посреди переулка, со смехом наезжая на соседа. Пока встаешь, отряхиваешься, «очередник» уже на твоих санках с криком пролетает мимо. Переулок шумит, гудит, бурлит наподобие горной речки с порогами.

Иногда случается, что отец, шагая из консерватории, застает в переулке радостный детский гомон. Тогда он делает поезд из имеющихся саней, усаживает на них всех нас и несется под гору до Петровки, даря нам радость долгого полета. Мы не отпускаем его, и он проделывает такой трюк по три-четыре раза.