Дети войны

Закрытый кирпичными стенами двор — это наше общее достояние. Здесь интересно играть в любой сезон. Зимой можно кататься с горок, которыми служат сугробы, наваленные тетей Стешей до второго этажа — съезжать на санках, на досках, на собственных ногах или пальто. Но особенно вольготно здесь бегать с мячом, или играть в курки или в другие игры и не бояться потерять подручный инвентарь. В курки нас научил играть Генька. Курки — это небольшие деревяшки с заточенными концами. Он старательно выстругивал их для нас. При ударе битой по заостренному концу курок подскакивал, и в этот момент нужно было битой посылать его вдаль. По три удара каждому: у кого курок отлетит дальше, тот побеждает.

Одна игра сменяет другую. Играем в прятки, салочки, в штандр; мячик есть только у нас — старый теннисный, затертый. Им дорожат все ребята, стараясь не закатить или забросить в никуда. Веревка, чтобы прыгать, — только у Наташи, но все это имеет мало значения, инвентарь, в сущности, общий, и его берегут сообща. Мы все время в движении — прыгаем, бегаем за мячом, за курком, друг за другом, так что когда возвращаемся домой — к щекам можно подносить спичку. Как правило, в играх задействован весь коллектив — играем без скидок на возраст: не хочешь все время водить — учись бегать быстрее, вышибать ловчее, кидать дальше и т. д. и т. п. Я это помню потому, что была самой маленькой и неуклюжей, но мне нравились подвижные игры, и я тянулась изо всех сил не выпасть из команды.

Долгими зимними вечерами мы играем в зданиях, полностью заполняя собой шумовые пробелы Общежития. Бегаем друг за другом, прячемся по корпусам и коридорам, и по шороху и смеху «водящий» легко находит «спрятавшихся» на любом этаже.

В холле удобно прыгать через веревку или водить хороводы.

Делимся на команды, беремся за руки, выстраиваемся напротив друг друга и затеваем длинный распевный диалог: «Бояре, а мы к вам пришли, молодые, а мы к вам пришли»; «Бояре, а зачем, вы к нам пришли, молодые, а зачем, вы к нам пришли?». «Бояре, мы невесту выбирать, молодые, мы невесту выбирать»; «Бояре, а какая вам нужна, молодые, а какая вам нужна?». Идет долгий торг, после чего команда водящих должна вытянуть из шеренги выбранную невесту. Начинается смех и беготня друг за другом. Студентки вокалистки, которые живут за дверью в холле, не выдерживают, выходят и подстраиваются в шеренги. Их голоса в нашем хоре высоко поднимают эстетическую планку хороводов. Мы по-своему это понимаем, и иногда, набравшись храбрости, вызываем их на игры. «Как на наши именины испекли мы каравай…» — звучит на весь этаж сценой из оперы. Девушки, в свою очередь, просятся к нам попрыгать через веревку.

Среди вокалисток была Надежда Косицина, будущая солистка Большого театра. В дипломном спектакле она исполняла партию Татьяны в опере Чайковского «Евгений Онегин». Она пригласила всех ребят, несмотря на возраст, в Оперную студию. Все ожидают этого события с нетерпением, а я еще и с тревогой, поскольку сестра рассказала мне, что в этом спектакле Онегин становится на колени перед Татьяной и целует ей руку.

На спектакль нас повел отец. Мне четыре с половиной года — это первое мое посещение театра вообще и музыкального в частности. Театральный свет, музыка оркестра, декорации, костюмы, красивая Татьяна с длинной черной косой и тревожное ожидание неприличной (как мне тогда казалось) сцены — все это осталось со мной навсегда первым переживанием настоящего искусства.

Среди наших игр были такие, когда оставался только один проигравший. Ему давали «фант», т.е. какое-нибудь задание, например, «прокукарекать или прокуковать». Не помню, кому первому пришло в голову в качестве «фанта» постучаться в комнату студентов, но нам понравилась острота затеи, и мы стали развлекаться, уже без «фантов». Однако студенты нас раскусили быстро и практически не реагировали на стук. Единственным студентом, принимавшим вызов, был Нёма Штаркман. Он опасно выбегал из комнаты и гонялся за нами по всем корпусам и лестницам. Тогда требовалась быстрота реакции и спринтерская натренированность, чтобы быстро добежать до холла и дальше врассыпную по пространству зданий. Но почему-то ему никогда не удавалось нас поймать. Думаю, что мы напрасно испытывали страх, удирая изо всех сил — ему было пятнадцать или шестнадцать лет, и, как и нам, просто хотелось бегать, выбрасывая избыточную энергию.

Напротив нашей комнаты жили вокалисты, в том числе легендарный бас Михаил Рыба (с ударением на втором слоге). Комната была самой первой в коридоре после холла, и нам почти не страшно было всей стайкой одновременно забарабанить в дверь, даже ее приоткрыть, прокричать хором на весь коридор: «Дядя Миша, мы ваш жир пьем!» и скорее бежать прочь. Особенно не страшно было из-за того, что М. Рыба не выходил за пределы комнаты, а только высовывался из-за двери, рявкая во весь голос нам вслед что-то из басовых арий. Мы получали полное удовлетворение, скорее всего потому, что могли громко и эмоционально на весь коридор прокричать свое отношение к напитку, которым упрекали певца.