Дети войны

Техникум размещался в двух корпусах бывшего Выксунского женского монастыря Иверской Божьей матери. Рядом в развалинах стояла громада Троицкого собора. Большевики пытались взорвать монастырское здание, но смогли только обрушить купол. Наверное, закончилась взрывчатка. Полуразрушенный огромный купол лежал внутри храма.

Учеба шла нормально, но я видел, что уровень моей грамотности был низким по сравнению со знаниями выксунских ребят. Во всем чувствовалась послевоенная скудность. Студенты ходили бедно одетые, кто в чём. Я одну зиму ходил в солдатских галифе, купленных отцом на базаре.

В стране действовала карточная система распределения всего — и съестного и так называемых промтоваров. Хлеба рабочим полагалось по 500 грамм на день, какое-то количество масла сливочного или растительного. Видимо, полагалось и мясо, но я помню только тушёнку. Когда садились обедать, сестра Полина каждому из нас — себе, отцу и мне, мамы за столом я почему-то не помню — к тарелке клала два кусочка хлеба. Стоило больших усилий не съесть их до того момента, когда будет налит суп. А ведь второй кусочек надо было сохранить ко второму блюду…

Иногда я ходил в завод получать по карточкам причитающийся отцу хлеб. Идти до дома минут сорок и не дотронуться до хлеба не хватало сил. Помню, как однажды я принес домой только корку — весь мякиш понемногу незаметно для себя съел. Отец ругал не сильно, но на обед я хлеба не получил. Сливочное масло на карточки часто давали прогорклое, но деваться было некуда — ели.

Особенно тяжелым был голодный 1947 год. Весной варили пустые щи из крапивы. Есть их было невозможно, в рот не шли. Бывало, ходишь по своей землянке, заглядываешь в стол, ящики, где обычно содержалось что-то из съедобного, на плиту — нигде нет даже крошки еды. Наваливалось состояние отчаяния и страха. Как-то дотянул до каникул и — в деревню, к деду и бабушке. Тут все-таки огород, лес, зелень, «приварок». А вот как отец с его тяжелой работой в трубопрокатном цеху дотянул до осени с таким питанием — не знаю. В памяти остался страх потерять продуктовые карточки — их не восстанавливали — выживай, как можешь.

В конце 1947 года отменили карточную систему и провели денежную реформу. В магазинах продуктов как-то не добавилось, а первое время стало даже хуже. Старые деньги нужно было поменять на новые — в пределах ограниченной суммы. «Лишние деньги», которые у многих накопились за войну, в спешке и суете тратились на самые неожиданные вещи, особенно при бывшем в то время тотальном дефиците. Помню пожилую деревенскую женщину, которая покупала в книжном ларьке несколько томов Бальзака и клала их в грязный мешок…

Голодное колхозное военное время заканчивалось. Впереди была новая самостоятельная жизнь.

Светлана Гужева

Детство под бомбами

22 июня — День Скорби и Печали в России

Уходят ветераны войны 1941 — 1945 года — живые свидетели трагических лет нашей Родины. Тихо уходят из жизни и их дети — Дети Войны. Я родилась в канун самой страшной войны. Моё детство связано с ней отрывочными, но яркими воспоминаниями. Оно прошло в Польше, на оккупированной немцами территории.

В начале войны мы жили в маленьком городке Бельске Белостокского воеводства. Сейчас я знаю, что он маленький, а тогда был для меня неведомым и безграничным. Вижу себя, стоящую за большим деревянным забором, в котором сломана одна доска. Через образованный ею просвет наблюдаю ставшее привычным движение за ним: строй шагающих немцев, тяжёлый топот их сапог по булыжной мостовой. Слышу их залихватский марш с непонятными гортанными звуками «хайли — хайлё». И мама, и пани Тиминска, у которой мама снимала комнату, не разрешали мне с маленьким братом выходить за ворота. Но однажды я нарушила запрет, потому что на той стороне улицы увидела грузовик туго набитый черноволосыми детьми. Грузовик стоял. Дети шумели, кричали. Увидев меня, замахали руками, звали «покататься». И я, робко оглядываясь на ворота, посеменила к машине. Покататься не удалось. Машина рванула и понеслась в безвестную даль.

Через тридцать лет с колотящимся сердцем я ворвалась в памятные ворота, влетела по трём старым каменным ступенькам в комнату детства, где плакала моя молодая мама, лёжа плашмя на диване, и где я просыпалась по ночам от глухих звуков стрельбы. (Выросла, узнала: каждую ночь за городом расстреливали евреев).

Семья из двух молодых поляков опешила, когда я, в великом волнении оглядывая комнату, зарыдала навзрыд. Они готовы были принять меня за сумасшедшую, но следом, торопясь, вошла пани Тиминска и объяснила ситуацию. Поляки всё поняли: эта русская женщина помнит войну, своё невозвратное детство в этих стенах. Они даже всплакнули вместе со мной и бывшей хозяйкой этого дома, пани Тиминской. Не плакала только моя дочь — подросток, с неловким удивлением наблюдая сцену. Но и у неё запрыгали губы, когда я коснулась воспоминаний о машине с цыганскими детьми. Позднее выяснилось, везли их убивать. Ведь с позиций фашизма они — генетический мусор.