Дети войны

Большинство детей старались ходить в школу, но некоторые бросали учебу. Кто-то потому, что зимой не в чем было выйти из дома — ни обуться, ни одеться. Кто-то, чтобы помочь матери вести хозяйство, поднимать младших братьев и сестер. Учебников практически не было — учились по оставшимся с довоенный лет. Еще хуже дело обстояло с тетрадями — их вовсе не было. Приходилось писать на где-то и как-то добытых книгах, или на случайных обрывках бумаги. Чернила делали сами из каких-то красок, носили их в пузырьках. Зимой, пока идешь до школы, чернила замерзали, поэтому носили их поближе к телу. В классах не мерзли, школу отапливали вполне прилично.

Одним из предметов, который был в школьной программе — кажется с пятого класса, это военное дело. Вёл его пришедший с фронта после ранения Николай Родькин, любимое выражение которого было: что ты улыбаешься как майская роза? На уроках в классе изучали винтовку Мосина образца 1893—1930 года — так правильно надо было её называть, — которую мы разбирали и собирали. Кроме того, каждому было велено сделать из доски макет винтовки, с которой мы ходили строем (взводом) и отрабатывали строевую подготовку, а также ползали по-пластунски, бились в рукопашную и ходили в атаку. Зачем был этот предмет? Не знаю. Наверное, нас с двенадцати лет готовили к будущим войнам.

Война идёт через село

Году в 1942 примерно в трех километрах от нашего села на просторном веряевском поле был организован военный аэродром с самолетами-бомбардировщиками средней дальности. Это были двухмоторные американские самолеты конструкции Сикорского, которые производились в СССР по лицензии, и у нас назывались ЛИ. От женщин, которые там работали, доходили слухи, что, бывало, бомбардировщики с боевого задания не возвращались…

Через село часто стали проходить военные грузовики, возившее бензин и авиабомбы. Почти постоянно над нами барражировали самолеты то ли охраны аэродрома, то ли это были тренировочные полеты. Иногда в середине ночи над селом на восток пролетали на большой высоте немецкие бомбардировщики — бомбить город Горький. Звук моторов немецких самолетов был какой-то особенный, ноющий и все мы, кто в это время оказывались на улице, почему-то затихали, молча слушая этот зудящий гул.

Уже с лета 1942 года стали приходить похоронки на погибших односельчан. Извещения присылали в сельсовет и иногда приходилось слышать гнетущий душу женский вопль — это шла из сельсовета несчастная вдова, живущая в крайней бедности, мать трех-четырех детей, потерявшая надежду на возвращение кормильца. Стали в деревне появляться раненые солдаты. Кто с изувеченной рукой, кто без ноги. Один пришел с перебитым горлом. Говорил он с трудом, прижимая к отверстию какой-то металлический клапан.

Как-то приятель Коля Ефимов под большим секретом дал мне какой-то листок бумаги, размером с полстраницы школьной тетради. Это оказалась власовская листовка с призывом к красноармейцам сдаваться немцам в плен. На листовке был небольшой портрет военного в очках. Это был сам генерал Власов, перешедший на сторону немцев и формировавший армию из пленных советских солдат. Листовка к приятелю попала, видимо, от отца, пожилого ворчливого портного, натерпевшегося от советской власти. Наверняка Колька взял её без спроса. Держать дома такую листовку было очень опасно — за такое не только сажали в тюрьму, но и расстреливали «по законам военного времени». В войну с этим было очень сурово. Пару дней зачем-то я держал листовку у себя, пряча её во дворе в поленнице дров. Деду не сказал и не показал. Думаю, если бы он узнал, то выдрал меня, по ходячему выражению, как сидорову козу.

Жизнь впроголодь

От военных лет осталось неистребимое ощущение жизни впроголодь. Колхоз на трудодни давал крохи. Я хорошо помню, как мы ходили с дедом Егором к колхозному складу получать зерно «на трудодни». Ему дали четырнадцать килограммов, мне — три. Когда я бросился к ведомости расписываться за причитающийся заработок, дед Егор меня остановил и сказал, что я неправильно распишусь. Он все 17 килограммов, ссыпанные в один мешок, кинул на спину, и мы пошли домой. Потом я видел, как дед еще раз ходил к складу и еще раз получил эти 17 килограммов. Это всё, что колхоз нам выделил за год работы. А дело было в том, что заведующая складом хорошо относилась к деду, который иногда помогал ей по хозяйству.

Зерно, которое удавалось добыть «как Бог даст», дед прятал очень хитроумно. Если бы кого-то из нас поймали с зерном, то сразу обыск в доме, суд, тюрьма. Во дворе у нас был утеплённый хлев с деревянным полом для скотины. Дед Егор в тайне от меня — ребенок, может проболтаться — вырыл в углу этого хлева яму, положил туда мешок с зерном, закрыл её досками и закидал навозом. Мололи эти фунты зерна на жерновах, которые дед соорудил в амбаре. Про жернова не знали даже соседи, кроме самых близких. Иметь в хозяйстве жернова не разрешалось, за них тоже могли посадить. Логика простая — коль есть жернова, значит на них что-то мелят, значит имеют что-то неположенное.