Дети войны

А тогда остро врезался в память противный рёв летящих над головой немецких самолетов. С неба валились бомбы. Мы с братом спасались от них в земляных ямах, вырытых в огороде пани Тиминской. Так велели взрослые, которые и сами запрыгивали в эти ямы во время бомбежки. Там же какое-то время спасалась фрау Марта, живущая по соседству. Она не смела поднять глаз на русскую семью, вжималась молча в общую для всех ласковую теплоту земли. Помню, как фрау Марта выходила на крыльцо, провожая мужа, и кричала, вытянув вперед худую руку: «Хайль Гитлер!». Толстый, короткий немец, крутанув на каблуках, проворно разворачивался в сторону своей фрау и, резко вскидывая руку, отвечал: «Хайль!» Фрау любила музыку Генделя, обожаемую Гитлером. Однажды она поманила нас с братом пальцем, привела к себе в квартиру, и я впервые увидела рояль. Откинув чёрную, блестящую крышку рояля, фрау Марта тронула клавиши, и мы услышали мощные, глубокие звуки. Они заполнили всё пространство, и казалось, вырвались из тесных пределов жилища. Довольная произведённым эффектом и своим влиянием на формирование культуры в диких заморышах, фрау сыграла ещё несколько тактов из Бетховена. Два имени композиторов, хоть и с чуждым произношением, запомнились. Запомнились и длинные конфеты, завёрнутые в яркие бумажки, которые, выпроваживая нас, торжественно вручила фрау. До самой конфеты-сосульки, добрались не сразу: долго развёртывали её серпантинную одёжку. Как рассказывала мама в своём «Дневнике», фрау в конце переломного 1943 года, заполняя ведро воды у колодца, отчаянно плакала. Она провожала мужа на восточный фронт, откуда он и не вернулся. Женщины двора, узнав об этом, не позволили себе злорадства. Слёзы по близким для всех женщин одинаково горьки. Мою молодую мать поляки прятали, чтобы её не увезли в Германию. Она была женой коммуниста. В начале июня 1941 года подвижная, не озабоченная семьёй тётушка Капа, решила навестить семью племянницы, предприняв далёкое путешествие. Домой, в Россию, в любимый ею Торжок, она вернулась через долгих пять лет. Бывшая учительница-атеистка стала нашим ангелом хранителем. Она ходила по миру в соседние деревни и приносила в дом хлеб и картошку. Часто ей приходилось работать в крестьянских полях, тогда в доме появлялось молоко для младшего брата. В 1944—1945 годах фашисты стали лютовать, жгли окрестные деревни, прочёсывали дома и забрали мою мать с братом. Пани Тиминска уже не чаяла встретить живой свою русскую подругу с несчастным двухлетним сыном. Решение удочерить сироту, так она меня называла, давно зрело в её любящем сердце. Сын Юрек подрос. Хотелось иметь девочку, помощницу в большом хозяйстве. Тем более, что она была моей крёстной матерью. Пани прятала меня в сундук, где я спала. Там было темно, через щели просачивался воздух и глухие звуки голосов. Я не знала, что есть другая жизнь, есть дети, которые спят мирно и спокойно в чистых кроватках и принимала невзгоды, как должное — со смирением и кротостью. Помню, как пани Тиминска привела меня в церковь и подвела к красивой картине с изображением бородатого дяди в дивных одеждах. «Молись за папу с мамой боженьке», — сказала она и показала на картину. В другой раз в церкви был выставлен маленький гробик, в пышных кружевах. В нём лежал, утопая в белых, мелких цветочках, хорошенький мальчик. Все взрослые подходили к гробику и целовали мальчика. Заставили и меня поцеловать холодный лоб. Я чувствовала невероятную зависть к этому мальчику, которого все так нежно целовали. Долго тайно вынашивала мечту о том, как буду лежать в белом красивом гробике, и все будут плакать и жалеть меня.

Маму с братом полицаи выпустили. У брата тело покрылось нарывами, а мама почернела. Оставаться в городке стало опасно и вот мы вместе с другими беженцами бредём в польскую деревню, где советских людей встречают сочувственно, ждут добрых известий с фронтов, кормят — поят нас, детей. Стоит жаркое лето. Мама с Капой днём работают в поле у крестьян, приютивших нас, а на ночь уходят в землянку. Я уже большая, как говорит мама, потому что мне пять лет. В доме живёт огромный, пушистый зверь. Это кот Томик. Брат его боится, а я глажу, и он мурлычет.