Дети войны

Мама боялась оставлять меня одного дома. Но что поделать, приходилось. Вечерами Губайдуллин приходил домой и сразу ложился спать. Спал он на голом полу под кроватью. С тех пор, как в доме не было Анны — только под кроватью. Он перестал есть дома, а, может быть, вообще ничего не ел. Он плакал как-то внутри себя. На него страшно было смотреть — большой мужик беззвучно плачет и вдруг, как зверь, начинает выть — протяжно, глядя в потолок и сжимая черные кулаки. Без Анны он не мог жить. Мама усаживала меня к себе на колени, я прижимался к ней. Ужин, который мама оставляла для Вили, девушка вечером уносила отцу. Но он не прикасался к тарелке, еда остывала и ее съедала Виля. Губайдуллин сам стал как сумасшедший, все время думал о своей Анне, что-то бормотал. Вечером испуганная Виля сидела в нашей комнате, она переселилась к нам, делала уроки и со страхом уходила в свою комнату спать.

Потом в дом пришли какие-то люди и сказали, что Губайдуллин попал под поезд, а у них на работе всем кажется, будто он это сам — шел, шел и вдруг лег на рельсы перед самым паровозом. Виля получила паспорт и поехала в клинику к матери, Анна ее не узнала. И тогда Виля уложила одежду в вещмешок и исчезла, не пришла ночевать и больше дома не появлялась. Мама написала заявление в милицию. Дежурный спросил, сколько девушке лет, и они не стали ее разыскивать: война, не до того было.

Наша армия наступала. Я рисовал самолеты с большими флагами. Красного карандаша у меня не было, но и так ведь понятно. 9 июня 1943 года Юрий Левитан последний раз объявил воздушную тревогу. Мама ходила в какие-то учреждения, собирала нужные справки, чтобы мы уехали из Свердловска.

В Москву мы вернулись в январе 44-го, мне было пять лет. Еще шла война, но черные шторы с окон разрешили снять. У подъезда стояли сугробы. Мама с моей сестрой надели на меня валенки с галошами, пальто, подняли воротник, и под воротник повязали шарф. Шапка с завязками под подбородком, варежки на резинке — чтобы не потерял. В таком виде сестра вывела меня на улицу и поставила у подъезда. Там я и стоял, пока сестра бегала в другой подъезд к своим довоенным подружкам.

Мама открыла ключом дверь, и мы увидели нашу комнату с большим окном во всю стену, столом и печкой-буржуйкой, труба которой выходила в форточку. Пол был завален разодранными книгами. До нашего возвращения у нас в комнате жила семья истопника. Они топили буржуйку книгами и мебелью. Мама вместе с домоуправом пошла к истопнику в котельную, забрала нашу швейную машинку, чайник и еще кое-какие вещи. Жена истопника сказала:

— Может, зайду приберусь. Мы думали: вы не вернетесь.

Мама долго не могла переступить порог и войти в комнату, боялась наступить на истерзанные книги. Мы с сестрой тоже стояли у порога, смотрели в комнату.

— Война. Что поделаешь? — вздохнула мама.

Я заревел: если уж мама не знает, что делать…

Это оказалось то, что надо, — заплакать, чтобы старшие пришли в чувство.

S Я не видел в комнате красного слона, о котором думал по ночам в эвакуации. Резиновый слон с поднятым хоботом. Я думал: он меня ждет, а он не ждал. Я искал слона в пустой комнате. Я поднял с пола несколько цветных картинок — девушки прыгают через быка, синее ясное небо — такого не бывает.

Мама сказала:

— Придется начинать с начала. Только бы папа…

Зоя Морева

А война все шла и шла

Шанс

Середина сентября 1941 года. Наш эшелон едет на Восток. Харьковский завод эвакуирует на Урал семьи своих сотрудников, точнее, женщин и детей. Место назначения известно немногим. На платформах между товарными вагонами-теплушками едут укрытые брезентом станки завода. Четырнадцать суток пути. Бесконечно долгие и тревожные дни и ночи.

Под равномерный стук колес наш вагон раскачивается и поскрипывает. На двухъярусных нарах слева и справа от входа располагаются по две — три семьи. На один вагон — один мужчина. Он опекает всех: раздает еду, воду, снабжает нас полученными на остановках новостями. Самой черной завистью завидую я его детям: их папа рядом. Такой жгучей зависти я больше никогда в жизни не испытывала. Наш папа остался в Харькове с небольшой группой, которая взорвав завод, покинула город на грузовике, когда немцы уже входили в него со стороны Холодной Горы. Но это мы узнали позже. Отец рассказал нам то, что можно было рассказать.

А пока мы: моя мама, моя четырехлетняя сестренка Галочка и я, девяти лет, не знали, увидимся ли когда-нибудь с папой. Щемило сердце, когда он целовал нас при прощании.

— Береги детей, Олюська, — были его последние слова жене.

Мы не знали, доедем ли целыми и невредимыми до пункта нашего назначения: немцы каждую ночь бомбят железную дорогу и железнодорожные станции.

В те времена мы были атеистами, но казалось, что наш эшелон сопровождает Ангел-хранитель: то поезд останавливается посреди степи, не доезжая до станции, когда ее бомбят, и от содрогания земли вагон подпрыгивает на рельсах, то следующую станцию бомбят после того, как мы благополучно ее проскочили.