Дети войны

— Какие у тебя красивые пальчики, — говорила она мне, глядя на мою руку и показывая свою длинную узкую ладонь. Сама она была немножко нескладная, неуклюжая. Но у нее были изумительные глаза, темно-карие, бархатные, в пушистых черных ресницах. Она была тоже из эвакуированных.

С местными девочками я не дружила, а с мальчиками и подавно. Местные казались мне грубыми, они говорили «чо» вместо «что», а я — «шо». Так меня и дразнили.

Однажды слышу я на переменке, как шушукаются местные девчонки, и до меня доносятся слова:

— Давайте завтра после уроков побьем Людку Гаврилову!

Я не поверила своим ушам. За что? Она же им ничего плохого не сделала! Не была способна на дурные дела эта тихая добрая девочка.

Что делать? Как мне спасти Люду? Подойти к агрессивно настроенной ораве и сказать, чтобы они не делали этого? Но они меня слушать не станут, не было у меня тогда авторитета, для них я была «шо» и «выковыренная». Предупредить Люду об опасности? Но она и не сумеет постоять за себя.

Ябедой я до этого случая никогда не была, знала мамино наставление: «Доносчику — первый кнут». Но тут решилась на отчаянный шаг — рассказать все учительнице.

Обычно Мария Владимировна просила кого-нибудь из учеников проводить ее до дому и донести стопку наших тетрадей. Я вызвалась ей помочь. По дороге, испытывая мучительный стыд, я, набрав воздуху, выпалила: «Завтра девчонки собираются бить Люду Гаврилову». Ох, и стыдно мне было ябедничать! Но другого способа спасти Люду я придумать не смогла.

Мария Владимировна меня успокоила и даже похвалила. Но на душе у меня было скверно.

На следующее утро урок начался со строгого приказа учительницы: «Встаньте те, кто собирался бить Люду Гаврилову!» И почти все девочки встали, а я продолжала сидеть. Мария Владимировна говорила им что-то назидательное, я не слышала ее слов. Я понимала, что подружиться с местными девочками мне долго не удастся. И не ошиблась. Так и случилось, они объявили мне бойкот. На своей собственной шкуре я поняла значение этого иностранного слова.

Но время идет, и все проходит. Прошел и мой бойкот. Учеба и общие пионерские дела нас сдружили. А еще больше нас объединяла общая беда военного времени, когда приходилось делиться всем: учебниками, бумагой, карандашами, чернильницами.

Местные девочки стали на долгие годы моими хорошими подругами. Но я не забыла свой проступок, и даже сегодня, вспоминая, ощущаю себя как доносчицу, поступок как маленький донос, и на душе у меня нехорошо от того, что ничего другого я не сумела придумать. А, наверное, можно было.

Все для фронта, все для победы!

В дни войны этот лозунг можно было встретить повсюду: в кинотеатрах, в заводском клубе, продуктовых магазинах, на улице.

Невольно я задавала себе вопрос: а мы, школьники, что можем сделать для фронта? Однажды мы спросили нашу учительницу Марию Владимировну, и она сказала: «Ваш вклад в победу — хорошая учеба, старайтесь учиться на отлично». Мы пытались, но не очень хорошо это у нас получалось.

Сейчас я хочу рассказать не об учебе, а о том, что мы, дети, делали для фронта и победы.

Посылки бойцам

Фанерные ящички посылок на 2—3 килограмма мы наполняли с любовью. У кого были бабушки, умеющие вязать, те приносили шерстяные носки или варежки, остальные шили кисеты для табака и махорки. Помню свои кисеты. Мама застрачивала на машинке сшитый мною мешочек, на котором я вышивала стебельчатым швом дымящуюся трубку и мое пожелание: «Сядь, товарищ, закури!» Кисет, туго набитый табаком из папиного пайка, завязывался тесьмой или веревочкой.

К посылке прилагались письма личные и коллективные — от всего класса. В письмах мы просили фронтовиков бить фашистов и приближать победу. Мы рассказывали о наших школьных делах, о стенгазетах и «Боевых листках», в которых мы критиковали лентяев и драчунов. Письма содержали наши рисунки, раскрашенные моими цветными карандашами. У меня, единственной из эвакуированных, были цветные карандаши: мама придавала большое значение рисованию и цветные карандаши мы взяли с собой.

Концерт в госпитале

Заходит в класс пионервожатая и говорит командным голосом:

— Завтра даем концерт в госпитале. Готовьтесь!

А у нас программа давно готова: прежде всего национальные танцы — русский, гопак, лявониха, лезгинка и, конечно, матросский танец. Участников было мало, и каждый танцор, том числе и я, исполняли все танцы. Кроме танцев обязательным номером был хор, то есть любое число поющих, более трех. Пели все артисты без исключения, сменяя друг друга. Ни один концерт не обходился без декламации. Читали стихи о войне, о природе, о временах года. Я любила участвовать в концертах, а декламацию любила больше всего.

Но посещение госпиталя вызывало во мне определенное напряжение. Я как будто съёживалась, боясь впустить в себя атмосферу госпиталя.

Первое, что я ощущала, входя в госпиталь, — неприятный, тяжелый запах гноя, запекшейся крови, карболки и еще чего-то медицинского, чему я не знала названия.