Дети взрослым не игрушки

– Да, конечно. У него она спросила один раз, давно. Он в ответ понес какую-то ахинею (определение его собственное). Больше не спрашивала.

– У них ребенок маленький, который мой брат. И часто болеет, – неожиданно вступила в разговор Соня. – Неудобно. Тетя Люба, папина жена, может подумать, что я нарочно.

– Понятно, – кивнула я и снова обратилась к матери: – Вы в своей собственной жизни этот период помните?

– Какой период?

– Интереса к вопросам жизни и смерти.

– Ничего я такого не помню. И своих подруг всех опросила – ни у кого из них дети ничего подобного не выдают.

– Мама готом была, – невозмутимо сообщила Соня. – Мне бабушка рассказывала.

– Да мало ли кто чего по глупости отчудит! – голос дамы неожиданно повысился почти до визга. – Делом надо заниматься, и тогда ничего такого! Матери не до меня было, она работала круглые сутки, вот я и дурила по-всякому. У меня и татуировка на шее была, страшно вспомнить, сколько потом денег пришлось в пластику вгрохать, чтобы ее без следа удалить.

– Соня, ты хотела бы стать готом? – улыбнулась я. Мать закатила глаза.

– Нет, – ответила Соня. – Мне все розовое нравится. И голубое… даже больше, пожалуй.

Вернувшиеся было на место глаза матери закатились снова.

– Ну, теперь вы можете погулять, а я с Соней поговорю.

Дама, забыв попрощаться, почти бегом удалилась из кабинета.

* * *

Соня как Соня. Абсолютно нормальный младший подросток. Абсолютно нормальный этап развития: все люди смертны, все передуманное, перечувствованное человеком за длинную земную жизнь куда-то девается даже не в одночасье, а в один неуловимый миг. Как же это так? Страх и влечение одновременно.

– Мой друг по интернету (ему уже 15) говорит, что все остается в информационном поле. А зачем? Ромашки в поле все равно уже не сорвать и бабушкин суп с клецками не поесть.

– Может, в информационном поле – другие радости? – предположила я.

– Мы ничего не знаем, – сократически вздохнула Соня.

Я уже предполагала, почему девочку так «заклинило» на доставании матери своими экзистенциальными выкладками. Поэтому рассказала Соне про старух из своего детства, которые подолгу и буквально сладострастно обсуждали похороны товарок (как выглядела в гробу, да кто был, да что на поминках подавали, да кто что сказал), а также про свою собственную бабушку, которая будила меня по ночам вопросом: «Катька, ты помнишь, где лежит мое смертное белье?!»

Соня всему этому совершенно по-детски смеялась, ужасалась и едва ли не хлопала в ладоши от восторга. Для нее это явно было то, что надо.

– А у некоторых народов считалось, что смерть всегда стоит за левым плечом человека, – сказала я. – Кажется, с ней можно было даже поговорить.

– О, я это очень даже понимаю! – воскликнула девочка и, помолчав, добавила: – А маме вы можете про это рассказать?

* * *

– В основе любого страха – страх смерти, – сказала я маме Сони. – Вы что, правда не помните своего подросткового периода?

– Правда, – кивнула она. – Помню, что было что-то ужасное. Все забыла. «Женат ошибочно, исправленному верить». Зато вот уже после нашего прошлого сюда визита вспомнила, как лет в шесть, наверное, увидела на улице похороны и спрашиваю у матери: «Мама, а ты умрешь?» А она машет на меня вот так руками и орет: «Ты что такое говоришь?! Сглазить хочешь? Сиротой остаться?!» И как я бегу на даче в чулан и там плачу, плачу… и никто не приходит…

– Ага. Это был первый экзистенциальный кризис. В тот период ребенок запрашивает первые сведения об устройстве мира, и вас бы тогда устроили две-три внятные фразы. Ваша мама их, увы, не нашла. Слишком сама боялась. И вы совсем не случайно вспомнили об этом, потому что сейчас у вас с Соней эта ситуация повторяется. Только ваша Соня запрашивает не мировоззренческие и уж тем более не конфессиональные схемы, которые вы попытались ей изложить (ни одну из них к тому же не разделяя), а ваш собственный алгоритм, вашу работу с чувствами, со страхом перед черной бездной смерти. Все люди смертны, и это всем известно. Как же они с этим живут, как справляются? Как это делают самые близкие, самые понятные, самые родные? Я еще маленький и слабый (каким бы взрослым ни пытался казаться), они обязательно поделятся, утешат, научат… Ан нет, потому что они сами боятся, ведь очень часто подростковый кризис по времени совпадает с экзистенциальным кризисом у родителя…

– Экзистенциальный кризис?

– Ну да, его еще иногда называют кризисом сорокалетия.

– Мне сорок один год, – подумав, сказала мама Сони. – И я действительно боюсь. Вы говорите – смерти? Может быть, хотя до этого я для себя определяла, что старения. Ну, если ты следишь за собой (а я слежу), то ты видишь буквально каждый день, как старишься, изнашиваешься во всем. И с этим ничего нельзя сделать. И это бесит, если честно. Зачем тогда все?..

– А Соня еще напоминает…

– Да, да, мне иногда просто хочется схватить ее, и трясти, и кричать: молчи! Молчи!

– И размахивать при этом руками, как ваша мама тогда на даче…

– Да! Черт побери, да! Я не думала, но это, кажется, действительно похоже…