Детская книга

Горшки стояли группами. В самом центре – чаши, вазы, высокие бутылочные формы с абстрактными глазурованными рисунками; многие у донышка были тускло-красные, как расплавленная лава, потом взрывались чернотой цвета сажи, а сверху бушевало что-то вроде тонкой полоски моря, тускло-синего, со стилизованными белыми гребнями пены, взмывающими и опадающими. Другие сосуды были покрыты тончайшими, сложными узорами, которые неслись, карабкались, бросались врассыпную, как силы, что гонят стеклянистые завитки бушующего моря. Зеленые, серые, серебряные тона – как иглы воздуха, пронизывающего темные глубины. Дороти хотела что-то сказать Тому, но, повернувшись, обнаружила, что он исчез, а стоящий рядом человек оказался Филипом.

– Эти – для Фладда, – сказал Филип. – В память о нем. Некоторые формы – его.

– Да, – ответила Дороти.

– А вон те – мои собственные.

Вторая группа сосудов была покрыта серебряными и золотыми глазурями или люстром, пронизанным золотом и серебром. На них сплетались, образуя сетку, карабкающиеся и ползущие получеловеческие фигуры – не мелкие демоны Глостерского канделябра и не крохотные сатиры жьенской майолики, но деловитые существа: иные – ярко-синие, с лягушачьими пальчиками, иные – черные, иные – сливочно-белые, встряхивающие белой гривой. Дороти в жизни не видела ничего похожего.

– Горшки неподвижны, – заметил Филип.

– На твоих горшках все в вечном движении.

– Я заставляю все стоять неподвижно. Все вещи, которые от природы не могут не двигаться. Морскую воду. Подземных тварей. Чтобы понять, как это работает, нужно взять горшок в руки.

Он протянул руки и взял с подставки круглый золотой кувшин, покрытый серебряными и угольно-черными бесенятами.

– Вот. Держи.

– Я боюсь уронить.

– Ерунда. У тебя хорошие руки. Забыла?

Дороти стояла и держала горшок, вмещая в ладонях прохладную легковесную глиняную оболочку. Взяв сосуд в руки, Дороти немедленно ощутила его трехмерность. Она поняла: когда измеряешь сосуд кожей, а не глазами, он воспринимается совершенно по-другому. Вес горшка – и пустота, воздух внутри него были его частью. Дороти закрыла глаза, чтобы понять, как это меняет форму горшка. Кто-то сказал:

– Сэр, мадам, извините, поставьте на место, трогать экспонаты не разрешается.

Какой-то человечек дергал Филипа за рукав.

– Я имею право трогать, если захочу, – сказал Филип. – Они мои. Я сам их сделал.

– Прошу вас, сэр. Поставьте назад. Мадам, прошу вас.

Светлые волосы человечка прилипли к потной красной голове. Он умолял:

– Понимаете, все хотят их трогать, эти сосуды сами просятся в руки, и стоит вам начать…

Филип засмеялся:

– Дороти, поставь назад. Он прав. – И уже служителю: – Эта дама учится на хирурга. У нее твердая рука.

– Да, сэр. Но тем не менее…

Дороти вернула горшок на подставку.

* * *

– Мы можем пойти где-нибудь поужинать, – сказал Чарльз – Карл, обращаясь к Элси.

– А как я потом вернусь?

– Куда?

– Мы с Филипом остановились в гостинице в Кенсингтоне.

– Я отвезу тебя обратно.

– Я не могу. Ты должен понимать. Я должна ужинать с Филипом и… со всеми остальными.

– Я могу напроситься на приглашение, – сказал Чарльз – Карл. – И тогда мы сможем…

– Все это без толку, и ты это прекрасно знаешь.

Но он напросился на приглашение и умудрился сесть рядом с ней, обоих бросало в жар, оба чувствовали себя слишком живыми и отчаивались.

* * *

Джулиан был влюблен в Гризельду. Он понял это совсем недавно. Ему нравилось молчать об этом, держать это в тайне даже от любимой – чтобы не было похоже на кипящие сплетни и бесконечные пересуды мужского кружка в Кингз-колледже. Еще Джулиан молчал оттого, что, судя по всем признакам, эта любовь не была взаимной. Гризельде было приятно его общество, потому что он много знал и понимал ее слова, которые поставили бы в тупик большинство людей. Но ей было с ним слишком уютно. Не было остроты осознания происходящего. Он говорил с ней о работах Филипа:

– Это бурные сосуды. Кипящие. Буря в чашечке воды, в вазе. И по всем сосудам носятся твари… как черви в сыре. Величественные сосуды, на которых бушуют шторма.

– Ты очень точно формулируешь. Ты такой умный!

– Я предпочел бы сам творить что-нибудь, а не рождать точные формулировки для чужих творений. Я помню, как поймал Филипа – грязного оборвыша, который прятался в саркофаге в подвале. А я только хотел выгнать его оттуда, куда посторонним вход воспрещен.

Гризельда засмеялась:

– А теперь Музей купил вон ту большую вазу с потопом и тот высокий кувшин с карабкающимися тварями.

– Это хороший сюжет.

– Да, из грязи в князи.

– Ну… во всяком случае – в художники…

* * *

Дороти приехала в «Жабью просеку» на выходные. Она встала рано и наткнулась на Тома, который ел хлеб с маслом.

– Пойдем прогуляемся, – сказала она. – Погода хорошая.

– Если хочешь. – Том кивнул.

– Можно пойти к древесному дому.

– Если хочешь.

* * *