Детские

– Покажите мне, – говорит Юлия.

Он снимает напальчник и повязку. Теперь виден бедный, намазанный мазью порезанный пальчик с отставшим ногтем.

– Фу, гадость какая! В самом деле, никогда б не подумала, что неженка из буржуа на такое способен!

– Способен… на… что? – испугавшись, спрашивает Милу дрогнувшим голосом.

– Сначала уберите вот это… Недоставало только, чтоб вы втюхались в нашу рябуху!

Милу отшатывается, словно пораженный ударом молнии. Нечестивица вторглась в святая святых мира Невидимых.

– О! Для какого-нибудь полоумного еще туда-сюда! Но, говорю ж вам, я думала, вы такой оранжерейный цветочек!

– Юлия! Юлия! Юлия! Юлия!

Милу вопит, чтобы заглушить преступный голос. Принимается умолять, затем угрожает.

– Замолкни! Если скажешь еще хоть слово, я сделаю что-то ужасное – выколю тебе глаз или засуну руку тебе под юбки! Замолкни! Хочешь, отдам тебе монеты, чтобы ты замолчала?

Однако, опустошенный, замолкает он сам.

– Вот так, успокойтесь, месье Эмиль… Вам нечего опасаться; я одна догадалась, а вы знаете, что я не болтлива. Судите сами. Сначала вы устроили мне сцену после того, как мы было решили ее извести, это случилось на следующий же день, тогда я задумалась – я знала, что в промежутке вы успели ее повидать в столовой. Ладно. Потом эта манера, когда вы говорили со мной о ней, притворяясь, что забыли ее имя или не узнали, что это она идет обратно с полей, а вы битый час торчали у окна, чтобы не пропустить, когда же она вернется! Вы думаете, меня можно вот так обвести вокруг пальца? А потом еще этот топорик!

– Юлия! Юлия!

– Ладно, не начинайте. Однако ж прошу вас заметить, что с того случая я была с вами очень мила и, пока у вас был жар, сидела рядом, сохраняя благоразумие; ни разу не сказала, что собираюсь порвать ваш герб, хотя мне очень хотелось! А потом еще на прошлой неделе. У коров из-за того, что они лежали в мокрой траве, потрескалось вымя. Вам кто-то сказал об этом, а я сказала, что по такой причине они злятся и их даже опасно доить. Так и чего, месье Эмиль, которого от парного молока тошнит, пошел искать мамашу Муссетт, чтобы попросить у нее молочка. И заставил ее подоить всех коров на час раньше обычного.

И вы выпили целую миску теплого еще молока и не поморщились. И все это только для того, чтобы ее случайно не пнули. Ясно как божий день! Ах, для меня вы бы никогда такого не сделали, для меня, которая… О-о-о!

И Юлия вдруг начинает плакать.

– Ты опять притворяешься, что плачешь, лгунья! Хочешь меня разжалобить. А я смеюсь… смотри, смеюсь!

– О-о-о! – И Юлия льет горькие слезы.

– Ты притворяешься! Ты притворяешься! Если будешь продолжать дальше, я тебе вмажу!

Юлия подходит к Милу, повисает на нем, чтобы он чувствовал, как тело ее сотрясают рыдания.

Милу, не веря, молчит.

Тогда она выдыхает:

– А что же я?

– Что?

– Что же я, разве не буду я тосковать, целый год не видя моего милого, маленького хозяина?

– Ай, иди уже, я прекрасно знаю, что тебе все равно, – отвечает Милу дрожащим голосом. – Ты хотя бы можешь пообещать, что не причинишь ей вреда? Что ничего не расскажешь о…

В этот момент до них доносятся крики месье Реби:

– Милу! Милу! Машина го-то-ва!

И они бегут по аллее обратно, не говоря ни слова. Юлия вытирает глаза фартуком.

Запыхавшись, они останавливаются у крыльца. Машина уже здесь; и мадам Сорен в окружении слуг следит за отъездом. Недостает Жюстины: она ушла в поле. Папаша Девенсе неуклюже усердствует.

– Ждали только тебя, – говорит месье Реби. – Прощай, моя маленькая Юлия, оставайся такой же благоразумной. Давайте, дети мои, обнимитесь. Ты что, Милу, разве можно обнимать девочек с такой кислой миной? Очевидно, ты никогда не был влюблен.

Час наедине с Ликом

Франсису Журдену

Первый погожий вечер разбил в саду лагерь и запустил в каждое окошко дома по караульному лучу. Воображение рисует контур розовых щечек, голубой взгляд, силуэт взрослой белокурой сестры, она над чем-то склонилась и видится теперь против света. Но к окну поворачиваться нельзя. Нельзя двигаться. Нельзя даже пошевелить пальцем. Каминные часы показывают пять минут шестого. Месье Маркат опаздывает на пять минут. Это хороший знак. Если он еще раз не придет на урок вовремя… Или же явится лишь к половине… Тогда останется только полчаса на сольфеджио. Нельзя двигаться – малейшее движение может спровоцировать его приход; пусть судьба творится сама собой – малейшее движение может где-то запутать нить движущегося клубка. Нужно оставаться в кресле напротив камина. И молчать. Как раскрытое фортепиано и закрытая книга, на обложке которой маленький Моцарт настраивает скрипку…