Детские

Семь минут шестого… О, быстрее же, время! Быстрее! Десять маленьких мыслей набросятся на большую стрелку и заставят ее чуть быстрее спуститься к меньшей сестре, что ждет в самом низу, между V и VI… Лицо с голубыми глазами, розовая светловолосая тень у окна стираются, и тяжелое вечернее небо размывается белыми волнами в зеркалах, в витринах и на вощеной мебели. И маленький мальчик, сидящий в кресле, ждет преподавателя по сольфеджио. (Слышно, как трещит мебель.)

Он позвонит в звонок. Будет полминуты, чтобы приготовиться его встретить, проститься с такими ласковыми, приятными мыслями, пришедшими прежде него на встречу… Четверть. Тупой угол стал углом острым, и теперь минутная стрелка должна двигаться быстрее, поскольку под собственной тяжестью опускается она все ниже. Конечно же она должна опускаться быстрее. (Думали ли об этом, когда делали эти часы? Или же туда поставили какое-нибудь тормозное устройство, заставляющее опускаться большую стрелку столь же медленно, сколь медленно она поднимается после VI?) Он может явиться с минуты на минуту, опоздать на четверть часа – считай, ничто. Двадцать минут – это уже серьезнее. Шансы, что час окажется ничем не занят, свободен, растут. Это час перемещения, переправы, как между Порником и Нуармутье: пять часов – это уже исчезнувший берег; половина шестого – открытое море, когда белое солнце разбивается о черный стеклянный низ, который то вздувается, то опадает, пока мысленно пытаешься поймать миг, когда очутишься ровно на половине пути. Может, и станется час свободный, но час этот будет ничем не занят, без игр… Нельзя двигаться: малейшее движение опрокинет челнок в океане времени, где маленький мальчик гребет изо всех сил меж пятью и шестью часами.

К счастью, чтобы помочь справиться со скукой, здесь проступает Лик. Его легко увидеть, когда знаешь, куда смотреть. Но ребенок – единственный, кто это знает. Он единственный увидал Лик средь мраморных прожилок камина: юный, строгий, немного вытянутый, гладкий, с глубокими глазами и лбом, наполовину скрытым короной из листьев. Небольшой черный рот приоткрыт. Кажется, чуть сильнее, чем в прошлый раз. Если бы этот Лик заговорил! Каким бы тихим, невообразимым был его голос! То был бы голос мрамора, вероятно. Но нет, он молчит… Лик, мы понимаем друг друга без слов. Я сохранил твою тайну, зачарованный принц. Я никому не сказал, что в прожилках мрамора виднеется Лик. И мешал другим, чтобы они смотрели в твою сторону. (К счастью, взрослые не умеют ничего разглядеть.)

О благородный Лик, когда спадут с тебя чары? Завтра или, может быть, через месяц? Через год? Вероятно, то будет ночь. Время заточения истечет, ты покинешь камин, и на следующий день на том месте, где был Лик, останется лишь мраморная густая зелень в золотистых прожилках, образовавших послание, прочесть которое люди еще не умеют.

Но пока этого не случилось, садись в мой челнок! О, кто-то звонит! Сейчас откроется дверь, и войдут месье Маркат и сольфеджио, от них пахнёт табаком, они вытянут свои старые руки с толстыми, загнутыми, потемневшими от сигарет ногтями. Маленькие мысли прячутся, едва не перевернулся челнок, Лик скрывается средь прожилок мрамора… Ложная тревога. Звонили в дверь с черного входа.

Лик, покажись снова! Отправимся вместе на прогулку по лесу. (Как странна, как удивительна эта возможность представить себе лес, словно ты в самом деле по нему ходишь, в то время когда по-прежнему остаешься здесь, в кресле; нужно быть осторожным, не следует забывать об этом. Но идти по лесным тропинкам ведь интереснее. Так прилетает к тебе еще одна маленькая мысль, будто пчела, она гудит возле входа в улей, но вход этот оказывается закрыт, и пчела улетает к цветам.) Небольшое суденышко, сотворенное воображением, уходит в края, называемые лесом, унося с собой в драгоценной оправе коронованный венцом благородный Лик.

Мы подходим, просим впустить нас в гавань из листьев, отводим в стороны первые ветви, погружаемся в зеленую темноту. Встречаем на своем пути одинокий луч. Следуем по тропинке тысячи секретов. Пересекаем заросли молодого леса, со всех сторон – одни только листья, а над листьями – голубая тропинка, во всем схожая с розовой тропинкой в лесу, – это тропинка небесная. Ничто не шевелится в незыблемом свете, разве что вон там маленькая осинка, шелестящая посреди полудня, или, может быть, она подает знак? И снова мы удаляемся в тень под ветвями, где под теплой травой сохнет земля, верно храня старые следы от колес, оставшиеся с того давнего года, когда рубили деревья (вот уже виден холм). И внезапно мы оказываемся под соснами, в ведомстве величественной лесной охраны, высокой и неподвижной, с ее стягами и знаменами, златыми и алыми.