Детские

Да пребудет с вами Господь до нашего следующего свиданья!

Приветствие и покой

Самому юному бутону розы – столь нежному, столь плотному и столь закрытому!

Вода бьется, как кровь в сердце, и пускает в скрывающую ее листву медленные, трепещущие, мерцающие струйки, и под сводами, в укрытии, не прерываясь, колеблются, подрагивают сменяющие друг друга блески и отражения.

В укрытии, на берегу озера, по которому плавают австралийские лебеди, поэт описывает на голубоватой бумаге свои «Детские». Чуть дальше бронзовый генерал на бронзовом коне приказывает листве: «Смирно!» Листва не подчиняется, ветви склоняются, запрокидываются, с нежностью подают знак, что они не согласны. А дети подходят к поэту поближе и окружают его, хороводят.

Самая взрослая, что толкает впереди детскую колясочку, некрасивая и смешливая, с акцентом называет по именам разные вещи. А самая маленькая (третья, слишком застенчивая, стоит подальше), к которой уже неоднократно наведывалась неумелая зубная фея, спрашивает у поэта, который час.

Когда он пишет рассказы, его преследуют и поддерживают в самоотверженной работе не мысли о доме, а движения пульсирующего сердца, тянущегося к старшей и младшей, и желание, чтобы они его наставляли, вели и защищали от невидимых глазу опасностей. И открывает он в себе былое сокровище послушания и невинности, и тогда начинает потихонечку напевать и хочет, чтобы услышали его лишь немногие.

День проходит, похожий на дивное плавание по тихому морю, и жизнь поэта настолько прекрасна, что он отказывается когда-либо об этом рассказывать… Тени вытягиваются, и младшая вновь спрашивает, который час. Они уходят. Одарив на прощанье поэта своею милостыней. Выстраивается целое шествие. Впереди самая взрослая отбивает такт ножкой и толкает перед собой колясочку; в конце самая маленькая на него оглядывается; и все они напевают мелодию вальса, а слова такие:

Пойдем же со мной, пойдем же на бал…

Слова не говорят вещи напрямую, но все они – о стремленье к любви. А еще они рассказывают о предместьях, где царят хмель, восторг, упоение; и о семьях рабочих, где все знают, что такое любовь, спиртное и гимны; и об улицах, где разгораются страсти и из шарманок льются потоки признаний. И шествие движется дальше, воспевая стремленье к любви, и слова становятся все тише и тише по мере того, как они удаляются, и стихают совсем на повороте аллеи.

Прежде чем вступить в жизнь – может быть, завтра, – вспомните, как вспоминают о человеке, о красном луче, что пронизывал летними вечерами изнемогающую листву на окраинах сада. Вероятно, он там и сейчас, в эту минуту. Вам нравился этот пленник, этот ребенок, что не хотел играть, этот уединенный покой, что по своей природе казался вам вечерним лучом. Спускаясь по лестнице, вы о нем вспоминали, приветствовали его. Как он был терпелив! Он едва двигался и потом медленно угасал. Он старательно вырисовывал на сухой земле листья, слегка прикасался к старой печальной стене и был похож на другие безропотные лучи, что приходят в большие школьные классы, словно в дымке бредя от одной парты к другой. Вспомните об этом луче, который долгое время был похож и на вас, вспомните: «Мари совсем одна».

О доброта! О нежность! Что знаю я о вашем детстве? О вы! Что осталось у меня от детских ваших лет, кроме двух картин: на одной видна маленькая девочка с двумя светлыми косами и в красном берете, которую отправляли по воскресеньям за кувшином теплого пива; на другой – взрослая школьница, которую студенты прозвали «лебедушкой». И с тех пор на каждом повороте маленького городка вас приветствовали несколько нот, означавших: «Лебедушка любимая»… О, как вы теперь далеко… А над городом, которого вы не знаете, встает солнце самого длинного дня в году; и на ветру, пришедшем из бухты, колышутся тенты и полосатые занавески; и с высоты террас виднеется сад, в котором за листвою по воде идет зыбь, под деревьями лежат черные тени. И это день вашего рождения.

Годовщина дня, когда мы были на пляже возле города, названного «Отрада Марии». День тихий, спокойный. Под взором сероглазого Зунда средь елей, на краю лужаек всего света, где начинаются бледные неопределенные пути-перепутья, ведущие к деревням парусных мастеров… Оркестр играет вальсы, и средь небесной дали суда уныло протягивают вдоль горизонта длинные серые пологи. Смех купальщиц, крик голенького ребенка, сидящего в пене, вальсы оркестра, всякий шум, всякий голос отъяты туманной, дымчатой бесконечностью, серым сияющим постоянством, и всякая жизнь вьется и совершается в торжественном одиночестве безымянных дней моря. Начинается новый век. Наступает царствие мудрости. Сто тысяч семейств водворяются в безмятежности и покое. Европа пребывает в тиши, вокруг собираются дети.