Детские

– Нет, не из-за этого. Из-за другого. Или же скорее… – Она на мгновенье нахмурилась, во взгляде читалось презрение к тому факту, что две девушки могут ссориться по столь незначащему поводу, то есть из-за мужчины. – Скорее из-за того, как она повела себя по отношению ко мне в этой истории. Теперь у меня другая подруга… Мне бы хотелось вас с ней познакомить. Думаю, вы бы поладили. Волосы у нее такого же цвета, как у Руби, и она чуть повыше. Ладно! Мы с вами еще увидимся. А пока до свиданья.

Я промолчал. Обе они начали вращаться в свете и избрали в нем для себя какие-то роли – так покупают бесполезные вещи в ярмарочных палатках. Они растеряли свою возвышенность, и за всем, что они успели сказать, угадывались интриги в цеху, любовные записочки, свидания. А детство осталось в прошлом, о нем позабыли, хотя носили его как убор из драгоценных камней, как защитную броню, и хранили до того времени, пока бедра и ноги не располнели и нельзя было уже надеть короткую юбку.

Я промолчал и пошел сквозь мир, в котором невинность, как таковую, никто не любит.

Мне не следовало печалиться… эти прогулки, встречи без всякого подтекста, вечера с двумя детьми в кинематографе – что все это для меня значило? Я никогда не говорил об этом ни с кем, даже с друзьями, которые могли бы увидеть меня с Лили и Руби. Но вдруг я почувствовал, что самое важное в моей жизни закончилось. И я опечалился. И когда Гвенни ушла навсегда, я опечалился еще больше.

Я мог бы и дальше жить на вилле Флоранс. Но Гвенни вырастет и больше не будет той одинокой душой во дворце детства. Все о нем забывают. Забывают свой доверительный смех; движение головы, когда взгляд поднимается выше, к умудренным взрослым; жест, которым откидывали назад тяжелый сияющий локон, все время спадавший на раскрытую книгу.

Урок был ясен. Таким образом жизнь, время и любовь забирают их у меня одну за другой, и я все больше и больше устаю от нелепой бесплодности всего, что далеко от невинности. Вот почему я обращаюсь к вам, сладостный невидимый друг. Я просил вас научить меня, как услышать ваши советы, какие шаги предпринять… Но я не думал о вас как о ком-то, кто в самом деле находится рядом. Это вас я искал среди детей. Я буду вас любить – не как милую выдумку, но как самую действенную реальность. Я знаю, что вы нежнее и чище всех маленьких девочек, которых я любил из-за их чистоты и нежности. Я знаю, что самые светлые детские лица – лишь смутное отражение вашего сияющего лика. Как тут не испытывать снова великой гордости, что порою охватывала меня, когда я протягивал руку прекрасным детям, как не испытывать гордости еще большей от знания, что вы идете рядом с мной – вы, что прекраснее самого красивого существа, которое можно увидеть? Ах! Часто, идя по улицам, я держал одною рукой и трость и пальто, чтобы другая рука оставалась свободной и вы могли за нее держаться. Не дозволяйте мне удаляться от вас, и в шорохе моих слов и среди моего одиночества сделайте так, чтобы я чувствовал ваше присутствие. Давайте оба однажды станем вместе детьми у ног того, которого любим, когда скрывающий вас от меня мрак рассеется и я буду столь мудр, как и вы.

Ибо уже много лет, как с меня довольно разыгрывать из себя взрослого. У меня это слишком скверно выходит. Я пытался вовлечься в их мысли, интересоваться тем, что интересно им, но не получилось. Я пытался смотреть на вещи так же, как смотрят они, пытался разделять с ними их серьезные взгляды, их устремления и амбиции, но ничего не вышло. Быть может, я ошибаюсь. Единственными радостями для меня были картинки, игрушки, образы, мечты поэтов и утаенная ото всех любовь. Постарайтесь только меня не расстраивать, пусть ваши визиты станут для меня тем, чем были визиты Гвенни на виллу Флоранс; никаких скверных слов, никаких злых мыслей; позвольте мне вернуться в то детство, которое у меня было когда-то.

Вилла Флоранс теперь далеко, я не видел с тех пор ни Оливии, ни Гвенни. Я помню все детали отъезда. Оливия осталась мила, даже надев праздничный наряд – плащ и дамскую шляпку. Мы оба стояли на крыльце, пока укладывали чемоданы. Нищий снова поднял корнет-а-пистон и играл Гимн № 226 на Стаффорд-роуд, озаряемой ярким утренним светом. Гимн закончился, и, чтобы заполнить тишину, я сказал ту единственную вещь, которую говорить не следовало:

– Что ж, Оливия, надеюсь, вам было со мной на вилле Флоранс не очень трудно?

– О, месье, я давно не была так счастлива.

И по той же чувственной слабости, что заставляла ее целовать цветы, на простодушных светло-голубых глазах проступили слезы. Нищий вновь заиграл.

– Месье, вы слышите, о чем он?

И в самом деле, напыщенный и красноречивый корнет нота за нотой – столь ясно, как если б звучали слова, – играл церковную песнь – самую известную, самую обыкновенную, самую заигранную и самую всеобъемлющую, звучавшую не только в этом году и не только в этом столетии, не только буржуазную, не только простонародную, но и сочиненную для каждого из сердец: