Детский дом

Нам всем выдали праздничную одежду, и после завтрака мы высыпали во двор. Крестьяне пытливо присматривались к нам, потчевали домашними гостинцами. Уже к обеду десяток ребят, радостные и смущенные, сидели на возах под крылышком новых матерей и отцов.　

«А вдруг меня кто выберет? — подумал я. — Идти? Вот напишу тогда Лене, что и меня взяли в приемыши, нашлись люди, что приголубили. Но ведь тогда нам будет труднее встретиться!»　

И хоть для себя я решил, что ни к кому не пойду в дети, было немного обидно. Вон скольких ребят обласкали, сколько кусков пирога им досталось, а мне никто ничего не дал. Почему? За весь день лишь один раз я услышал по своему адресу такие слова:　

— Прасковья, посмотри-ка на чернявого хлопца… Во-он этого, что как волчок вертится. Приглядный вроде, а?　

— Да отстань ты, непутевый, ай не видишь: цыганенок. Беды с ним не оберешься.　

— Эка глазастая ты у меня! И верно, цыганского роду.　

Сказав эти слова, мужик отвернулся и утратил ко мне всякий интерес. А я оторопел и весь как-то напрягся. Ну, при чем здесь цыганский род, при чем чернявый?　

На следующий день перед обедом вместе с теми, кто согласился «идти в дети», собрался весь детдом. Легздайн произнесла напутственную речь. Она говорила, что верит в пролетарскую закалку колонистов и надеется на их счастливую жизнь с новыми родителями.　

— Ну, а если у кого не заладится, — закончила Мария Васильевна, — помните, здесь вы всегда найдете кров…　

Уезжавшие обещали писать в детдом. Но выполнили　 свое слово немногие. Как-то сложились их судьбы?　

***　

В этом же году пришлось распрощаться и с любимым завхозом, ставшим нам чуть ли не отцом. Добряк Кузьмич собрался на работу в деревню. Мы узнали об этом за два дня до его отъезда и сразу бросились к нему:　

— Кузьмич, как же так, неужели рубишь концы?　

— Мы рыжие, что ли, что нас бросаешь?　

— А как же мы без тебя, Кузьмич?　

Вопросы сыпались на него один за другим, ребята тормошили его со всех сторон, а он по привычке смешно ставил свои уши торчком и пояснял:　

— Дело такое, хлопцы… Мои путиловцы этими днями многих рабочих направляют на коллективизацию. По всем статьям видно — нуждается бедный мужик в рабочей помощи, поскольку слишком уж кулаки кое-где набрали силу. Одним словом: снова в бой за власть Советов.　

— А вдруг кулаки убьют тебя за агитацию, что тогда? — спросил я с искренним волнением за судьбу Кузьмича.

— Ежели убьют, то о том, «что тогда», и речи не пойдет. Только такие, как я, живучие, в гражданскую выдюжили, так сейчас и подавно одолеем вражин.　

Кузьмич был настроен по-боевому, но мы видели, что расставаться ему с нами тяжко.　

— Расстроили вы меня, хлопчики, сердце так и разрывается, ведь привык к вам. Но, как говорится, труба зовет, и тут уж действуй как положено. Счастья вам желаю…　

Провожали Кузьмича буквально всем детским домом. Он обнимал, целовал всех, кто подходил к нему, похлопывал рукой по плечу, по спине. Потом поднял ее кверху, растопырил ладонь:　

— Вы ж тут ведите себя… Всем понятно? А то вернусь — всыплю вот этой!..　

Уехал наш бывший завхоз на Северный Кавказ, и с той поры мы ничего больше о нем не слыхали.　

Как и всем, мне Иван Кузьмич врезался в память, а вот фамилии его я так и не знаю. В то время она нас не интересовала: Кузьмич, да и ладно.　

Жив ли сейчас наш общий друг и заступник? Сколько я впоследствии ни рылся в архивах, нигде не нашел его следов.

IX　

За лето все мы выросли, загорели: огрубела у нас не только кожа, но и голоса, а кое у кого на верхней губе стал заметен пушок.　

Последние дни перед учебой мы всей душой отдавались играм, понимая, что скоро садиться за парты: тогда прощай, раздольная жизнь.　

Как-то мы вели в Екатерининском парке военную игру. «Белые», предводительствуемые Борисом Касаткиным, отступая от «красных», укрылись за мраморным обелиском. В них полетели самодельные деревянные гранаты, нарезанные по предложению Бориса из жердей и заменившие камни. С обеих сторон неслись громкие боевые крики.　

В разгар сражения нас окликнули. Мы увидели Алексея Толстого и Шишкова. С «белым генералом» Борисом Касаткиным мы подбежали к ним. Оба писателя были явно рассержены. Полное лицо Толстого побагровело.　

— Варвары! Гунны! — зычно восклицал он, тыча в нашем направлении толстой полированной палкой. Круто повернулся к Шишкову: — Слушай, что с ними делать?　

— Лучше всего отсечь головы. Но, может, попробуем просветить?　

Шишков подошел к скамье и сел.　

— А ну, командиры, зовите свое войско.　

Приблизились мы не без страха, не загуляет ли　палка Толстого по нашим спинам? Он покручивал ею, все еще гневно на нас поглядывал, что-то бормотал. Шишков стал рассказывать, что колонна, которую мы с такой яростью бомбили своими «гранатами», называется Морейской, воздвигнута она в честь победы, одержанной русскими войсками в 1770 году на полуострове Морея.