Детство

Каждую пятницу из Осло приезжала мама, я всегда поджидал ее у дома, чтобы первым к ней подойти, потому что, если я уже тут, папа не мог прогнать меня в мою комнату, как он делал, когда они разговаривали. Когда в воскресенье или в понедельник утром она уезжала, это как бы сближало его с нами, по крайней мере со мной, он опять начинал звать меня с собой в кухню, когда готовил обед, чтобы я рассказывал ему, как прошел этот день. Мы молча обедали, и, помыв посуду, он снова скрывался в своем кабинете, — так каждый день. Иногда он приходил посмотреть с нами телевизор, но как правило сидел, закрывшись в кабинете, до ужина, и тогда мы с Ингве чувствовали себя так, словно остались в доме одни. Нельзя сказать, что я при этом проводил время как-то совсем иначе, чем в его присутствии. Большей частью я проводил время за чтением, лежа на кровати. Так как без мамы никто не возил нас в городскую библиотеку, я, перечитав в школьной все, что там было, принялся за книги, что стояли на полке у мамы и папы. Я прочитал Агату Кристи, прочитал Стендаля, «Красное и черное», прочитал книжку французских новелл, одну книжку Юна Мишле[15] и биографию Льва Толстого. Я сам начал писать книгу о путешествии на парусной шхуне, но Ингве, прочитав первые десять страниц, на которых речь шла главным образом о том, кто находился на борту, какой у них был с собой провиант и какой груз везла шхуна, сказал, что в наши дни никто не пишет о парусных кораблях, о них писали в те времена, когда люди ходили под парусом, а сейчас пишут о том, что есть в сегодняшней жизни; и я бросил писать. В ту осень я еще издавал газету в трех экземплярах, которую опускал в три почтовых ящика у дороги — один Карлсену, другой Густавсену и третий Престбакму, но ни разу не услышал на них никакого отклика; канув в ящик, газета пропадала, словно ее никогда и не было.

Я вел двойную жизнь — одну дома, другую за его стенами, так было всегда и, вероятно, у всех; в субботний вечер у телевизора, в окружении родителей, сестер и братьев ребята были другие, куда более смирные и послушные, чем в лесу, где царила полная свобода и ничто не мешало следовать любому побуждению. Особенно заметной становилась эта разница осенью. Весной и летом жизнь большей частью протекала на природе, и контакт между миром детей и миром родителей был куда более тесный, зато когда наступала осень и начинало рано темнеть, то едва закрывалась за нами дверь дома, мы словно бы попадали в другой мир. Короткие, холодные и темные вечера окрашивала атмосфера тревожного ожидания, которое вызывает все таинственное и незримое. Осень — это были потемки, земля, вода, пещеры. Это было громкое дыхание, смех, свет карманных фонариков, шалаши из еловых лап, костры, компании детей, бродящих то тут, то там. И не в последнюю очередь — комнаты, куда попадаешь после прогулки. Правда, мне не разрешали приводить домой приятелей и никто из ребят нашего поселка никогда не заходил в мою комнату, но к ним я всегда мог зайти. К одним — изредка, к другим — часто. В ту осень я чаще всего бывал у Дага Лотара. Раскрасневшиеся после беготни в потемках, мы приходили и играли в его комнате в «Монополию», поставив на проигрыватель один из двух имевшихся у него альбомов «Битлз» — красный или синий. Мне больше нравился красный с их первыми композициями, они были простыми и радостными, на рефренах мы могли подпевать, и делали это громко, почти выкрикивая английские слова, до семантики нам не было дела, главное было звучание, со временем мы все чаще начали ставить синий альбом и, привыкнув, постепенно полюбили его менее привычные и более печальные мелодии.

Это были одни из самых счастливых вечеров в моей жизни. Что странно, в них не было ничего особенного, мы занимались тем же, чем все ребята: сидели, играли, слушали музыку, болтали о том, что нам интересно.