Детство

Я присел на краешек дивана. Видно было то, что находится внутри тела. Как будто в него открыли проход, металлические зажимы раздвинули края разрезанных мускулов, из которых вытекла вся кровь, а глубоко под ними виднелся покрытый гладкой пленкой, глянцево отливающий орган, тоже покрытый пленкой, ярко освещенный белым пронзительным светом. Две руки в резиновых перчатках уверенно орудовали в разрезе. Время от времени возникал общий план. По нему становилось понятно, что разрез сделан на человеке, лежащем на узком столе, он с головы до ног был накрыт синеватой, кажется пластиковой, простыней, а руки принадлежат хирургу в центре группы из пяти человек в зеленых халатах, из которой двое склонились над телом под нависшей коршуном лампой, а трое по бокам от них держат подносы с инструментами и еще не пойми с какими штуками.

Папа поднялся с кресла.

— Нет, это все-таки невозможно смотреть, — сказал он. — Надо было додуматься показывать такое в понедельник вечером!

— А можно я все-таки досмотрю? — спросил я.

— Господи, смотри уж, если хочешь! — сказал он, выходя на лестницу.

Нижняя пленка все время пульсировала. Ее заливала кровь, а она сбрасывала кровь, как бы приподнимаясь, а затем кровь выступала снова, и она снова ее сбрасывала, как бы вынужденно поднимаясь.

И вдруг я понял, что вижу там сердце.

Это было ужасно печальное зрелище.

Не потому, что сердце билось и не могло вырваться. Не в том дело! А в том, что на сердце нельзя смотреть, оно должно биться в укромной тьме, незримо для нас. Это же сразу ясно, как только увидишь этого маленького безглазого зверька. Ему назначено стучать и биться там, в груди, а не на виду.

Но я продолжал смотреть. Медицинская программа была одной из моих самых любимых, в особенности те редкие передачи, в которых показывали операции. Я давно уже решил, что, когда вырасту, стану хирургом. Мама и папа иногда рассказывали это знакомым, им казалось это очень забавным, потому что я был еще такой маленький, но я-то надумал это всерьез: когда вырасту, я буду резать других людей и оперировать то, что внутри. Я часто рисовал операции простым карандашом и в красках, на моих рисунках была кровь, и ножи, и медицинские сестры, и лампы. И мама не раз спрашивала меня, зачем я все время рисую столько кровищи, нельзя ли лучше нарисовать что-то другое — например, домики, травку и солнышко. Может быть, это и было бы лучше, но я не хотел. Я желал рисовать только водолазов, парусники, ракеты и операции во всех видах, а не домики, травку и солнышко.

Когда Ингве был совсем маленьким и родители еще жили в Осло, он сказал, что хочет, когда будет большой, стать мусорщиком. Бабушка часто над этим смеялась и тут же к слову напоминала, что папа, когда был маленький, хотел стать разнорабочим. И тоже каждый раз смеялась до слез, даже рассказывая, наверное, уже в сотый раз. А мое желание стать хирургом выглядело уже не так смешно и говорило о чем-то другом, правда, я тогда был значительно старше, чем Ингве, когда он заявил, что хочет быть мусорщиком.

Один за другим из разреза на теле были удалены все зажимы и трубки. Затем на экране появился ведущий программы и начал говорить о том, что мы только что видели. Я встал и вернулся на кухню. На плите уже лежала доска с готовыми горячими сконами, рядом дышал паром вскипевший чайник, мама накрывала на стол, расставляя чашки, тарелки, ножи и всякие намазки для сконов.

На следующий день похолодало, и дождь прекратился. Оказалось, что из прошлогодних ботинок я вырос, и мама достала мне толстые шерстяные носки, чтобы было что надеть под сапоги. Старая теплая куртка еще годилась, и я снова надел ее в первый раз с прошедшей зимы. Еще на мне была синяя кепка, которую я, едва выйдя из дому, тотчас же натянул поглубже на лоб, так что ее козырек торчал над глазами, как черная крыша. Анна Лисбет была одета в голубую куртку, гладкую и блестящую, в отличие от моей тусклой и шершавой, белую шапочку, из-под которой выбивались черные волосы, белый шарф, синие брюки, на ногах у нее были новенькие белые сапожки. Она стояла в группе девочек и даже не обернулась, когда я смотрел на них.

Ее куртка была удивительно красивого цвета.

Вот бы и мне такую!

Когда мы пришли в школу и поставили ранцы на площадке для построения, я подбил Гейра срывать с девочек шапки: чтобы он сорвал шапочку с Сульвей, а я с Анны Лисбет. Она стояла спиной ко мне, и, когда я срывал с нее шапку, она взвизгнула и обернулась. Я подождал, когда наши глаза встретятся, и тогда побежал. Я нарочно бежал не настолько быстро, чтобы она не могла меня догнать, но и не так медленно, чтобы было заметно, что я нарочно стараюсь, чтобы она меня догнала.

Ее шаги по асфальту раздавались совсем рядом у меня за спиной.

О! О! О!

Ее восхитительная голубая курточка прижалась к моей, она улыбнулась и крикнула: «Отдай! Отдай шапку!» От счастья я не выдержал; вместо того чтобы продлить игру, подняв шапку высоко над головой, сразу отдал добычу и только смотрел, как она надевает ее на голову и уходит.

И вдруг она обернулась и улыбнулась мне!