Детство и юность Катрин Шаррон

В самом дальнем конце фабричного здания было небольшое помещение, куда Катрин редко приходилось заглядывать. Если же тетушка Трилль посылала ее туда, она еле сдерживалась, чтоб не объявить попадавшимся навстречу ученикам: «Я иду в живописную!» Живописная была самой маленькой из мастерских, но значение ее в жизни фабрики было огромно. Именно здесь самые прекрасные и совершенные по форме изделия обретали законченный вид; их хрупкость, блеск и прозрачная белизна как бы получали новую жизнь, расцвечиваясь радужными переливами красок. Бабочки и стрекозы, листья и травы, розы и анютины глазки возникали, словно по волшебству, под кистью главного живописца фабрики господина Пардалу. Длинные волосы, очки на кончике носа, пышный бант галстука, бархатный костюм и полный достоинства вид-все изобличало в господине Пардалу художника, единственного работника фабрики, которого все остальные, от мала до велика, величали «мосье». Он царил — величественный и добродушно-снисходительный — над остальными работниками живописной мастерской: двумя женщинами средних лет и учеником Полем Дегайлем, долговязым рыжим парнем, всячески старавшимся подражать своему наставнику в одежде и в манерах. Расписывая фарфор, Поль Дегайль тоже пытался копировать букеты и гирлянды, которыми господин Пардалу украшал свои тарелки, чашки и вазы. Но розы; фиалки и маки, которые под кистью старого художника рождались живыми, словно обрызганными утренней росой, превращались у его ученика в искусственные цветы. Что касается двух пожилых «живописок», то их работа была несложной: поставив на круг готовую тарелку, они запускали круг и кончиком кисти наносили на край тарелки тоненький, идеально ровный золотой ободок. Мосье Пардалу всегда с неизменным мастерством разрисовывал фарфор цветами и узорами. Но в иные дни можно было подумать, что все мастерство, весь блеск его таланта сосредоточены только в его кисточках, которые словно сами по себе расцвечивают белый фарфор линиями и красками; сам же творец выглядел мрачным, еще более желтым, чем обычно, и словно бы отсутствующим. Зато в другие дни живописец сопровождал каждое движение своей кисти замечаниями, восклицаниями, смехом и вздохами восхищения или принимался распевать фальшивым, но сильным голосом диковинные песни, содержание которых было малопонятно Катрин: речь в них шла о королях и тронах, о девушках и рыцарях, о сатане и тавернах. Поль Дегайль, ученик живописца, не желая отставать от учителя, подтягивал ему в унисон или, если мосье Пардалу приказывал, исполнял с ним дуэт за дуэтом с таким жаром, что Катрин только диву давалась.

Несмотря на восхищение, которое вызывали у Катрин и у других учеников сам мосье Пардалу, его работа и его мастерская, был на Королевской фабрике еще один мастер, перед которым ребята испытывали еще больший восторг, граничащий с преклонением, — это был дядюшка Батист. В отличие от кокетливой претенциозности мосье Пардалу, дядюшка Батист выказывал полное пренебрежение к своему туалету и манерам. Ему даже нравилось подчеркивать свою неряшливость, а порой и неопрятность, вольность высказывании и грубоватый юмор. Долгое время Катрин, не поверяя никому своих сомнений, считала старика вруном и бахвалом, вороной в павлиньих перьях. «Как может, — думала она, — этот грубый человек, который вечно ругается, брюзжит, плюется, стучит кулаком по столу и кричит, — как может этот горлодёр и грубиян создавать тончайшие, почти невесомые, прозрачные и хрупкие, словно мыльные пузыри, чашки и вазы?»

В тот день, когда тетушка Трилль в первый раз послала Катрин с поручением к старому мастеру, девочка почувствовала, как краска заливает ее лицо. Как же смутится дядюшка Батист, когда увидит себя разоблаченным и вместо чудесных вещей, творцом которых он хвастливо себя называет, ему нечего будет показать Катрин, кроме топорных тарелок и блюд!

Но, войдя в помещение, где работал старик, Катрин удивилась другому: рядом с дядюшкой Батистом она увидела Орельена, вертевшего гончарный круг.

Мальчик нажимал обеими руками на рукоятку, нагибался и выпрямлялся, снова нагибался и снова выпрямлялся. Глядя на него, Катрин вдруг вспомнила белку, которую держали в детстве ее братья: проворно перебирая лапками, белка крутила колесо с таким же озабоченным и деловым видом.

Поглощенный работой, Орельен не заметил вошедшую Катрин, смотревшую в изумлении на своего приятеля. Удивление ее было столь велико, что она тут же забыла и о поручении тетушки Трилль, и о своих страхах за старого мастера.

Несколько недель назад Катрин увидела Орельена на церковной паперти, а сегодня застает его за работой, о которой он ей никогда не рассказывал; она даже не подозревала о существовании этого колеса, к которому он словно прикован… Он нагибается и выпрямляется, снова нагибается и снова выпрямляется; капельки пота выступили у него на висках и на лбу, у корней волос… Он ли вращает тяжелое колесо, или колесо тянет его за руки, а затем отпускает их, тянет и отпускает, тянет и отпускает?