Детство Ивана Грозного

И словно желая как можно милее украсить этот самый великий на Руси праздник, после необычно затянувшихся февральских морозов весна лихорадочно принялась за работу: в считаные часы согнала даже из низин глубокие снега, согрела закоченевшие березы, и набухшие почки на них готовы были вот-вот взорваться зеленым пламенем.

После праздничной службы великая княгиня с чадами и домочадцами разговлялась в Столовой палате в кругу ближних бояр и многочисленных гостей.

Под перезвон колоколов христосовались, одаривая друг друга пасхальными яйцами. Дети любовались деревянными крашенками, затейливо расписанными, а то и с дверкой, открыв которую, можно было увидеть воскресшего Иисуса Христа.

По одну руку от Елены на блюде высилась гора разноцветных яиц, которыми она сама угощала, по другую — яйца, которые дарили ей. Одутловатый, медлительный Юра, в свои пять лет едва начавший говорить, норовил схватить яичко и отправить в рот. С него глаз нельзя было спускать: того и гляди объестся. Ваню же интересовали деревянные крашенки, вырезанные с удивительным искусством.

На другой день после ранней заутрени Елена с детьми сходила на могилы родных. У надгробий мужа, дяди и обоих деверей оставила пасхальные яички и, хоть дрогнуло сердце в раскаяньи, но не позволила себе расклеиться, мысленно попросила у них прощения и тут же уверила себя, что с родными ей людьми поступили правильно, что так надобно было для государства, а не для нее. К тому же разве мало она ездила в последнее время по монастырям, делая щедрые подношения и отмаливая свои грехи? А тут еще расшалились дети, и оба, даже Юра, безудержным смехом будто подтверждали ее мысли. Ясно-голубое небо, светло-зеленая дымка над кронами деревьев, веселая колокольная перекличка сорока сороков московских церквей, пьянящий весенний воздух и жаркие покорные взгляды Овчины, сопровождавшего великокняжескую семью, говорили о прелести жизни на свете и наполняли Елену счастьем. Весь этот день промелькнул как один пьянящий миг радости, и с этим же ощущением она проснулась на другое утро. Правда, во рту что-то горчило, а когда попробовала подняться, почувствовала тошноту и головокружение.

«Пустяки, — подумала, — после поста да сразу к пирогам и возлияниям! Разве соблюдешь меру, когда все пьют за здоровье твое и великого князя?» Да и не выспалась она.

Решила не вставать, отлежаться. Боярыню-спальницу отослала в прихожую, надеясь еще подремать.

Боярыня не один час ждала за дверью и начала тревожиться. Уже не раз приходили из кухни, завтрак давно был готов. Наконец, заглянула в дверь.

Елена лежала навзничь, бледнее простынь на кровати. Глаза — как уголья от расширившихся зрачков. Перекошенным ртом с трудом вымолвила:

— Зовите… лекаря… Овчину… Аграфену…

Тут лицо ее свело судорогой, и она замолчала.

Боярыня с криком бросилась вон, и скоро спальня заполнилась перепуганной челядью.

Вслед за лекарем прибежала и княгиня Анна. Увидев помертвевшее лицо дочери, она буквально обезумела от страха: случись что с ней, никто не заступится за весь ее род! Она вцепилась в лекаря, требуя, чтобы он объяснил ей, что с дочерью. Пришлось уговаривать ее, вразумлять, что не осмотрев больную, нельзя дать ответа. Правда, судя по всему, великая княгиня была отравлена, но сказать об этом открыто лекарь боялся: маленькие сверлящие глазки Василия Шуйского под грозно сведенными бровями явно запрещали ему говорить без предварительного совета с ним…

Чуя беду, Аграфена бросилась в детскую: нельзя впечатлительного ребенка пускать сейчас к матери! Может, лекарь еще даст Елене какое-нибудь лекарство, и все обойдется. Она собрала завтрак прямо в детской. Из кухни принесли куличи, пасху, парное молоко.

— А почему мы сегодня не завтракаем вместе с мамой? — спросил Ваня.

— Мама вчера поздно легла и сейчас еще не проснулась. Она с вечера велела покормить вас здесь.

Такое случалось и раньше, и Ваня успокоился. А Юра ни о чем не спрашивал, ел много, как большинство слабоумных детей, громко чавкая, просил добавки. Ваня сел за уроки, а он еще что-то жевал.

Время шло. Солнце поднималось все выше. Издалека донеслась неясная команда, лязг оружия — на Кремлевской стене сменился караул.

— А почему меня не одевают в Боярскую Думу?

— Сегодня же праздник — третий день пасхи, — с напускной безмятежностью ответила Аграфена. А внутри у нее все болело: что-то там с матушкой государыней?..

Наконец, в дверь несмело стукнули. Аграфена повернула ключ, выглянула — заплаканная боярыня-спальница поманила ее пальцем. Аграфена плотно закрыла дверь и, обмирая от недоброго предчувствия, приблизилась.

— Отходит государыня! Лекарь шепнул, отравили ее каким-то сильным ядом, вроде индийским. Еле ворочает языком, велела привести сыновей проститься, — боярыня всхлипнула и завыла было в голос, но Аграфена ладонью закрыла ей рот.

— Дети услышат! Нельзя их пугать! Иди, я сама им все объясню.

Та смолкла и, испуганно оглядываясь, ушла.