Детство Ивана Грозного

Так было уже и до смерти Юрия, но вот его не стало, и недовольство друг другом переросло во взаимный страх. Андрей не показывался в столице, боясь быть схваченным и посаженным в темницу, а Елена подозревала, что он копит в своем уделе силы для захвата великокняжеского трона.

Чтобы выманить деверя из Старицы, Елена потребовала, чтобы он со своим ополчением приехал в Москву на совет о казанских делах. Андрей послал своих людей, но сам ехать в столицу отказался, сославшись на болезнь. Елена снарядила лекаря Феофила в Старицу, и тот, вернувшись, доложил, что болезнь уж не так серьезна, чтоб лежать в постели: всего лишь болячка малая на ноге. Обиженный недоверием, Андрей настрочил великой княгине письмо, которое завершалось словами: «Согрей мое сердце милостью. Неужели велит государь влачить меня отсюда на носилках?»

Письмо великой княгине должен был доставить ближний боярин князя Андрея Федор Пронский, но по дороге в Москву его перехватили воины великокняжеской дружины, ведомой князьями Никитой Оболенским и Иваном Овчиной. Дружина была послана на тот случай, если отправленному одновременно владыке Крутицкому Досифею и другим святителям не удастся уговорить князя Андрея покориться воле Елены, и он вздумает вдруг бежать. Верный слуга Старицкого князя донес ему о перехвате боярина Пронского и идущей на Старицу дружине. Объятый страхом, Андрей решил, что дружина послана схватить его.

Что оставалось делать? Стояла глубокая осень, моросил холодный дождь, но несчастный князь с женой Ефросиньей и сыном Владимиром вынуждены были спешно покинуть свое родовое гнездо — почти без поклажи — только одевшись потеплее. Но вскоре Андрей убедился, что все дороги к Литве перекрыты. Оставался единственный, хотя и отчаянный путь к спасению: идти к Новгороду, послав его жителям грамоту с просьбой о поддержке. «Великий князь мал. Держат государство бояре, и вам ли у них служить? А я вас рад жаловать!» — призывал опальный князь. Многие новгородцы сразу пришли к нему, но нашлись и такие, что представили мятежную грамоту в Боярскую Думу.

Теперь все пути к примирению были отрезаны. Великая княгиня велела Никите Оболенскому идти мятежнику наперерез, а наместнику Новгорода приказала всех людей к целованию привести на верность ей и сыну. Овчина же гнался за опальным князем по пятам и настиг в Тюхоли, у реки Березень по дороге в старую Русу.

Обе рати изготовились к бою, развернули знамена. В последний момент Иван Овчина вышел из палатки, глянул в низину, на переделе которой должны были сойтись в смертельной схватке русские с русскими, братья с братьями, и ужас объял его.

«Да это же безумство, — думал он, — затеять усобицу, когда Русь со всех сторон обложена врагом! То-то басурманы обрадуются, когда увидят, как православный режет православного, как голосят осиротевшие дети!»

Вон и сам князь Андрей. Он и раньше никогда не был воином, а сейчас стоит нелепый, понурый, сжав плечи мальчишки, единственного своего сына.

Движимый еще неосознанным внутренним порывом, Овчина вырвал из кармана белый плат и, подняв его над головой, побежал вперед, навстречу князю Андрею, который сначала медленно, а потом все ускоряя шаг, тоже бросился к нему. Так и сошлись они на водоразделе ложбины, тяжело дыша и видя в глазах друг друга одну и ту же общую для них мысль: «Нельзя русским проливать русскую кровь!»

Разговор их был недолог. Князь Андрей соглашался на мир, готов был ехать в Москву и просить прошения у невестки, но требовал у Овчины, чтобы он, первый боярин в Думе и главный советник великой княгини, поклялся на кресте, что не будет невестка преследовать деверя, забудет обиду и отпустит с миром жить в Старицу.

Поклялся Овчина. Не пролилось крови. Смешались дружинники великокняжеские с новгородскими ратниками князя Андрея. Все радовались замирению и, как на праздник, с песнями шли в Москву.

А ночью на московском подворье Старицкого князя оковали и посадили в ту же палату, где умер его старший брат, а княгиню Ефросинью и ее сына Владимира взяли под стражу. Схватили и ближних бояр и слуг князя Андрея, в темницу кинули десятки служилых людей, которые осмелились пойти за мятежником.

Шила в мешке не утаишь: наутро вся Москва знала о свершившемся.

Обман

В неведении находился один Овчина. Лишь на пути к княжескому дворцу принесли ему страшную весть: Андрей сидит в оковах, темницы забиты опальными новгородцами.

Охваченный гневом, ворвался он в покои великой княгини. Она отдыхала после завтрака с матерью и сыновьями. Увидев пылающее лицо своего любимца, попросила мать увести детей. Анна запротестовала было:

— Я не чужая здесь и тоже хочу знать, что случилось!

Но уже с первых слов Овчины поняла, что предстоящий разговор не для ваниных ушей, и потащила его к двери. Юра, как всегда безразлично, ковылял сзади.

— Как ты могла! Я же крест целовал! Божился, что не тронут твоего деверя и его людей, а ты князя Андрея в цепи заковала, жену с сыном и слуг его посадила под стражу! Как же я людям теперь в глаза глядеть стану?!