Детство Ивана Грозного

Елена в последний раз оглядела своего старшенького, которого разрядила, как куколку. На голове — соболья шапочка в самоцветах, увенчанная султанчиком из перьев райской птицы. Унизанные алмазами, они дрожат-переливаются, а посредине пурпуром горит огромный лал[30]. По борту длиннополого кафтана — жемчуга, вместо пуговок — жемчужины покрупнее.

«Растет не по дням, а по часам мой богатырь!» — подумала Елена и подтолкнула сына к выходу: крики собравшейся у крыльца толпы возвестили о приезде хана. Ваня пристукнул каблучками тисненых сафьяновых сапожек, лихо гикнул — и вмиг исчез за ковровыми дверями — только, его и видели! Рынды ринулись вслед, да разве за мальчишкой угнаться?

Ваня остановился только в передних сенях, откуда уже было видно, как Василий Шуйский и дядя Овчинка с двумя дьяками снимали под руки Шигалея с устланных коврами и мехами саней и вели его на крыльцо. Увидев Ваню, хан остановился, длинными рыжими от хны ногтями коснулся пола, затем в мусульманском приветствии приложил пальцы ко лбу, наконец, к сердцу, и сказал:

— Селям алейкум, великий князь Иоанн!

— Алейкум селям! — ответил Ваня и протянул гостю обе руки — они тут же потонули в пухлых, как подушки, ладонях.

Показывая гостю дорогу, Ваня провел его через анфиладу переходов и лестниц в палату Святого Лазаря.

Маленькие равнодушные глазки хана зажглись алчностью при виде богатого убранства палаты и сверкающих драгоценностями нарядов боярынь. После взаимных приветствий он скороговоркой отбубнил перед княгиней Еленой ту же покаянную речь, что и в Боярской Думе, только теперь держался уверенно и важно — ведь его уже простили и величали казанским ханом!

Деревянное лицо его озарилось, только когда на шелковых подушках принесли щедрые поминки за покорные униженные речи. Он с вожделением ощупывал глазами отрезы рытого бархата, шелков, сукна на шальвары, связку соболей и горку золотых денег на серебряном блюде.

Ваня мысленно усмехался: вот сейчас вернется хан в свои покои и начнет все считать и записывать. Так вот за чем он на прием к великой княгине напрашивался: жадность одолела!

Наконец, выдворили высокого гостя, предоставив под поминки отдельные сани.

Боярыни с княгиней Еленой в столовую палату ушли: ханша на обед приглашена, надо проверить, все ли готово. Не успели оглянуться, как слуги прибежали с вестью: Фатьма-Салтане припожаловала. На этот раз гостью встречали в сенях великая княгиня с боярынями.

Скромно, если не сказать бедно одетой была ханша. Глаза скорбные, на висках ранняя седина, недаром в сенях толковали бояре о Шигалее: молодец на овец, а на молодца и сам овца. Жен обижает, а как воевать идти, за чужие спины прячется, — недаром Еналея народ избирал. Да вот нет больше Еналея, а на безрыбьи и рак рыба.

Жалел Ваня Фатьму, а когда она отвесила ему земной поклон — взял за руку и посадил на почетное место. Потом устроился между матерью и гостьей и слушал, как они обмениваются любезностями. Впрочем, чувствовал Ваня, что любезности идут от сердца.

— Какое чудное дитя послал тебе Аллах, великая княгиня матушка! — восхищалась Фатьма. — Слышала я, что когда на Казань прибыл гонец с вестью о рождении первенца великого князя Василия, одна ворожея сказала: мальчик о двух зубах — один на нас, татар, а другой на вас — русских. Это значит, что большую власть будет иметь твой сын над русскими и казанцами.

— Дай-то Бог! — вздохнула Елена. — От этого нашим народам будет только польза!

— Государь должен быть справедлив, но и строг, без этого порядка не наладишь даже в семье, — вторила ей ханша.

— Строгим будет обязательно! — пообещала Елена. — Тому был знак: едва увидел белый свет — как грянул гром среди ясного неба и потряс землю до основания! А юродивый Домитиан, когда еще непраздной ходила, пообещал мне сына и сказал, что будет он государем широкого ума. И должен радеть о людях, как радел наш великий святой Иоанн Креститель, ведь родился-то под его день[31]!

— А какой красавец! Ну вылитая мама! — восхищалась Фатьма. — Как на небе луна, он жизнь твою осветит!

— Спасибо на добром слове!

В том же духе разговор продолжался и за обеденным столом, когда перешли в Столовую палату. Поднимали чарки за здоровье великого князя, сидевшего отдельно с боярами; во здравие великой княгини, гостьи и ее мужа. Вино лилось рекой. А в завершение хозяйка приподнесла ханше золотую чашу с медом, просила осушить ее до дна, а чашу взять с собой. И вслед Фатьме понесли подушки со множеством подарков, ее мужу куда меньше досталось. Но Ваня с грустью думал, что и эти заберет алчный Шигалей. Ради наживы он и в гости напросился, и просьбу жены о приеме придумал, — Фатьма скромна и робка.

Казначей, боярин Головин, сокрушенно вздыхал, просматривая список расходов за прошедший день.

— Ладно, чего тут вздыхать — пусть женщина порадуется, может, это первый такой день в ее жизни! — сказал князь Овчина и подмигнул Ване. — Главное, чтоб Шигалей границу с Русью на замке держал! Тогда все поминки окупятся.

Через несколько дней претендент на казанский престол отъехал из Москвы.