Детство Ивана Грозного

— Как щенка малого, — поправил толмач, и вздох одобрения пробежал по палате.

— И пожаловал: на Казань меня царем поставил и милостью своей великой наградил. И по моим грехам в людях казанских учинились несогласица, и я к отцу твоему пришел на Москву, — шлепал толстыми губами опальный хан. — И опять великий князь Василий Иванович меня пожаловал: свои земли и города давал мне на кормленье[27]. А я, слуга его маломощный…

— Холоп его шелудивый, — опять на свой лад перевел толмач.

— Виноват пред своим господином учинился и впал перед ним в великую проступку гордостным своим умом и лукавым помыслом. И отец твой и государь мой, Василий Иванович, меня наказал и опалу свою наложил на меня, своего слугу…

— Холопа нечестивого, — вставляет толмач.

В глазах хана зажегся злой огонек, но хан тут же погасил его под опустившимися ресницами и зачастил, будто горох молотил:

— А теперь ты, государь мой, памятуя отца своего, меня пощадил, и очи свои государьские мне дал видеть… И я теперь хочу умереть за твое государево жалование, яко же брат мой, чтобы грех с себя свести и на твоей службе государевой голову положить…

Тут Шигалеевы советники сунули хану в руки свиток корана для присяги, и он тем же бесцветным голосом отбарабанил ее.

Ваня видел, что и речь, и клятва хана идут не от сердца, в глазах его читалось только холодное презрение к гяурам-неверным. И унижающие его слова, которые добавлял толмач, не трогали хана. Он добивался лишь одного: чтобы русские помогли ему сесть на казанский трон.

Но смирение хитрого расчетливого татарина было приятно всем — от бояр до княжеских слуг. И Ваня обрадовался. Даже когда прощеному будущему казанскому царю вынесли на подушке поминок[28] — шубу с государева плеча, — он не пожалел щедрого дара и сам вручил его гостю. Но тут вдруг услышал от Шигалея никем не предусмотренную просьбу:

— Государь Иван Васильевич! Дозволь мне увидеть светлый лик матушки твоей, великой княгини Елены Васильевны. И главная жена моя Фатьма тоже просит ее принять!

— Увидеть матушку мою, великую княгиню Елену Васильевну? — эхом повторил мальчик, медленно растягивая слова.

Знал уже Ваня: великокняжеское слово на вес золота, а еще точнее — нет ему цены! Что скажет он, то надо исполнять. А как исполнить, если его ответ вдруг да не будет соответствовать тому, что принято на Руси и ему пока не ведомо? Вот и растягивал слова, ждал подсказки.

И подсказка пришла, как всегда, от дяди Овчинки.

— Ты бы сказал, государь, казанскому царю Шигалею, что матушку спросишь. Как ее воля и обычай государьский будет.

— Как воля матушки и обычай государьский будет, — подхватил Ваня и уже от себя добавил: — А за честь спасибо, брат Шигалей, и с Богом!

Только через месяц, уже в январе получил Шигалей от великой княгини торжественное приглашение себе и главной жене своей пожаловать на прием. Медлили вовсе не из пренебрежения к бывшему опальнику, а из необходимости как следует подготовиться к большому и редкому событию: приему претендента на казанский престол великой княгиней. До сих пор великие княгини на Руси официальные приемы не делали, и это был случай из ряда вон выходящий. Но учитывая малый возраст великого князя и неопределенное положение Шигалея: вчерашний опальник и сегодняшний претендент на трон, и никто не знает, быть ему на коне или под конем, — Боярская Дума решила дать согласие.

И тут всполошилась не только Елена, но и все ее ближние боярыни: в кои-то веки им, с замужества и до смерти запертым во внутренних покоях, предстоит принимать хана с женой! Никак нельзя ударить в грязь лицом — пойдут толки по всей земле казанской: как одеваются, потчуют и привечают гостей на христианской Руси.

Для официального приема отвели палату Святого Лазаря, для пира — столовую палату. Все, что могло быть начищено, сияло блеском. Цветные свечи, горевшие в люстрах и канделябрах, перед иконами, многократно отражаясь в золоте и серебре окладов и подстав, слепили глаза ярким светом. Казалось, светятся даже потолок и стены. Сверкали и драгоценности на киках и парадных одеждах боярынь.

Но особенно хороша была великая княгиня. Ей шел двадцать седьмой год — самый расцвет женской красоты. Белоснежная, матово отсвечивающая кожа, огромные глаза, точеный носик и рот, похожий на расцветающую розу, — и все это в сиянии усыпанной драгоценными камнями кики и жемчужных понизей[29], оттеняющих изящный изгиб тонких бровей. Елена уже усвоила русские обычаи и в душе сама считала себя русской, только по-прежнему на западный манер ходила с «голым» лицом. Впрочем, она оправдывала себя тем, что в простонародье женщины на Руси не красятся. Будь она дурнушкой, давно бы, как все, пользовалась размалевкой. Но она воспитана на западе и не желает прятать свою редкую красоту, главное оружие женщины. Знай она, сколько врагов нажила этим своим оружием, отказалась бы от него. Но она этого не ведала, и косые, недобрые, опущенные долу взгляды принимала за робеющие и восхищенные. Но так смотрели на нее только двое: сын и князь Овчина.