Детство Ивана Грозного

Однажды Ваня, рассадив вокруг себя дуниных кукол и расставив своих солдат, проводил совещание Боярской Думы. Вспоминая прием Шигалея, он положил двух кукол с косами у своих ног и горячо отчитывал воображаемых татар за их лукавство и измену. Увлеченный игрой, он не заметил, как вошел Иван Шуйский и сел на лавку рядом с отцовской постелью, застланной так же, как и при его жизни.

— Вижу, вижу, государь, ты у нас молодец на овец, а на молодца, поди, и сам овца. Твой покойный батюшка тоже любил приемы да заседания, а вот сражениям охоту предпочитал. Новые земли мы с братом ему отвоевывали. Помню, так напугали литвин да поляков под Смоленском, что они побоялись даже в атаку на нас пойти, повернули и, как зайцы, дали тягу.

Ваня знал об этом «сражении» — как, не убив ни одного неприятеля, Василий Шуйский отправил на тот свет без малого полторы тысячи смольчан, в основном русских, а также их женщин и детей.

А Иван Шуйский, предаваясь приятным воспоминаниям, и вовсе обнаглел, развалился на лавке, а ногу на государеву постель закинул. По рассказам матери Ваня знал, что советники, заходя в опочивальню отца, боялись даже голову поднять и топтались у порога. Мальчик молчал, но во взгляде его было столько ярости, что Иван Шуйский нехотя опустил ногу на пол.

— Ну, что ты на меня, государь, волчонком уставился? — спросил, как ни в чем не бывало. — Я же правду говорю! И правда то, что совсем тощую казну оставил ваш батюшка. А матушка вконец ее разорила: все парадные приемы устраивала да званые обеды. На одни наряды сколько денег ухлопала! Уж больно любила перед твоим вторым отцом покрасоваться, перед Овчиной! Что глаза-то вытаращил? Так люди говорят, не я придумал! — И тут же снова вернулся к казне, — надо будет пошерстить в закромах у твоей матушки, может, и найдем что стоящее для пополнения государственной мошны.

Уже не первый раз слышал Иван от людей из окружения Шуйских, что он «двоякий сын», но понимал это по-детски: значит, любил его дядя Овчинка не меньше, чем отец. И не обижался, потому что сам чувствовал, как сильно был привязан к нему боярин Овчина. Что же в этом плохого? А вот то, что Иван Шуйский хочет обобрать мамину горницу, встревожило его не на шутку, и он решил как можно больше времени проводить в опочивальне матери. После уроков забирал короб со своими солдатами, расставлял их возле ее постели и делал вид, что играет в войну, а сам прислушивался к шагам. И однажды дождался…

По переходам, гулко стуча коваными сапогами, приближались двое. Ваня их сразу по голосам узнал: бояре Иван Шуйский и Михаил Тучков. Вот уже и разговор их стал слышен:

— Серебра и драгоценностей у нее тьма, — убежденно говорил Михаил Тучков. — Эта ехидна дорогие побрякушки любила на себя навешивать. Мы их в казну возьмем и рассчитаемся с детьми боярскими за службу.

— А золото надо отдать первобоярину Василию Васильевичу, — тут же прервал его Иван Шуйский. — Он бьется против недругов наших, живота не жалея…

— Да ладно, Иван Васильевич, договоримся, поделим по совести.

Увидев Ваню, оба замолчали.

— Ступай-ка ты, государь, к себе, — нетерпеливо сказал Иван Шуйский. — Мы по поручению Думы пришли ревизию учинить, передать ценные вещи в казну государственную, то бишь в твою же.

Но Ваня и с места не сдвинулся, молча стоял у постели матери, и Михаил Тучков раздраженно добавил:

— Ты бы, великий князь, отошел в сторонку, не мешал государственному делу.

Они принялись выбрасывать из шкафов и сундуков материнскую одежду: бурнусы, полушалки, телогрейки, сарафаны и опашни, кики и волосники, такие знакомые и милые сердцу Вани.

Сейчас их топтали бояре и, сердясь, что они путаются под ногами и мешают искать более ценное, отбрасывали и рвали сапогами. А Ваня помнил маму в каждом наряде, и видения прежних счастливых дней вставали перед его глазами так живо, что ему почудилось: она здесь, рядом, в шкафу или под ворохом растоптанных одежд. Он стал собирать их, прижимая к груди и обливая слезами.

А бояре, наконец, добрались и до главного: золотые и серебряные ковши, чарки, стопки, сулейки, блюда и кувшины, ожерелья и кольца засверкали в их руках. Обоим было не до Вани.

Один складывал свою добычу на кровать, другой — на стол. И каждый то и дело бросал подозрительные взгляды на другого: не спрятал ли что-нибудь в свой карман? Наконец, Иван Шуйский завернул сокровища в одеяло, а Михаил Тучков — в скатерть и, закинув узлы за спину, споря и поругиваясь, ушли. На Ваню даже не взглянули.

Как потерянный, бродил мальчик по дворцу. Хоть бы одна родная душа была рядом, чтобы поговорить и посоветоваться! Одиночество, обиды, невыплаканные слезы давили на грудь и требовали выхода. Ваня много молился, но лики святых смотрели сурово и скорбно, точно осуждали, и облегчение не приходило. Поговорить бы с тятей или с мамой, но они почему-то не являлись даже во сне и не помогали, как обещал дядя Овчинка. Новой мамке Евдокии он верил, но она умела только слезами отвечать на его слезы. О брате Юрии и говорить нечего.

Если бы вернулись Аграфена и дядя Овчинка!