Детство на окраине

Соня выбежала во двор, бросилась к Шуриным окнам. Но эти окна глядели нынче чуждо и незнакомо, в них не видно было ни коричневых селиверстовских штор, ни белых занавесок. Толстая тетя Стеша, домовладельцева кухарка, мыла одно окно, раскрыв рамы. У Сони слезы подступили к глазам: все! Уже уехали!

«А может, они еще в кухне?» — подумала Соня, хотя уже понимала, что и в кухне Селиверстовых нет.

Но все-таки взбежала по лестнице и заглянула в кухонное окно. Там было темно и как-то особенно тихо. Соня потянула за скобу знакомую, обитую клеенкой дверь, — дверь была заперта.

Соня медленно спустилась с лестницы. Очень трудно было понять и привыкнуть к тому, что Шуры уже нет и что в Шуриной квартире будут жить какие-то чужие люди. С ощущением беды, которая все-таки случилась, Соня вернулась домой.

Ребята каждый день бегали смотреть, как готовят квартиру хозяйскому сыну. Соня с молчаливой печалью видела, как сдирают со стен такие знакомые и привычные обои, на которых по желтому полю рассыпаны маленькие белые цветы. Новые обои, красные с золотом, сразу сделали квартиру чужой.

Приходили маляры, полотеры с кистями и ведрами. За работой наблюдал сам хозяин, Лука Прокофьевич. Маленький, сутулый, с покрасневшим круглым носиком и быстрыми, все видящими глазами, он то и дело покрикивал на рабочих:

— Ты что ж… по-твоему, это побелка? А ну-ка, возьми кисть да как следует, как следует! Его благородию, офицеру, квартиру отделываешь, не кому-нибудь. Офицеру, царскому слуге! Вот как у нас!

Через несколько дней, когда квартира была отделана, во двор въехал ломовой извозчик Алексей Пуляй с подводой, нагруженной вещами.

— Приехали! — разнеслось по двору. — Молодые хозяева приехали!

На приезжих вышли посмотреть. Подошла, повесив белье и вытирая красные руки, Паня-прачка. Вылезла из подвала старушка, которая ходит на паперть просить милостыню. Дворник Федор остановился со своей метлой. И, конечно, гурьбой сбежались ребятишки.

Все почему-то притихли, говорили вполголоса, почтительно. Да ведь и как не быть почтительным: приехал сын домовладельца, хозяина дома! Уж, верно, богатый — вон какие вещи-то на возу!

Пуляй развязал веревки, и они вдвоем с Федором начали снимать с воза большой, тяжелый стол с колесиками на ножках. Сам Лука Прокофьевич помогал им и все приговаривал:

— Полегче, полегче… Полировку не поцарапай… Такая вещь денег стоит!..

Любопытных во дворе понемножку прибавлялось. Вышли тетеньки-прачки, спустилась сверху худенькая, бледнолицая белошвейка — Олина мать, подошла Аграфена, торговка с Сухаревки, рыжая горластая баба в синем платке. Загудел оживленный разговор.

— Сколько лет старик-то их к себе не пускал! Как женился его Андрей Лукич, так и дороги у них врозь… — скрипучим голосом сообщила старушка из подвала.

— Да не старик не пускал-то, не старик! — прервала ее Аграфена. — «Сама» не пускала, Катерина Михайловна. «Офицер, говорит, а взял горничную! Не показывайся, говорит, с ней и на глаза!»

— А теперь простила, видно? — спросила Феня.

— Тише вы, идут!

От ворот и в самом деле шли двое: офицер в голубовато-серой шинели с серебряными погонами и сверкающими пуговицами и с ним высокая дама в шляпе. Все умолкли и устремили на них взгляд. Соня и Лизка стояли, прижавшись друг к другу.

Офицер никому не понравился. Бритый, с большим грубым носом, с маленькими глазками…

— Совсем как у поросенка глазки-то у него, — прошептала прачка Паня, — реснички маленькие, беленькие…

Офицер шел широким, размашистым шагом. Жена его еле поспевала за ним на своих высоких тонких каблуках. Шляпка у нее была сдвинута на лоб, огромный узел каштановых волос сползал на спину. Из-под черной вуалетки видны были большие бледные губы и кончик носа.

— И чего это он в ней нашел, что даже с отцом из-за нее поругался? — зашептались женщины. — Сколько лет из-за нее в родной дом не показывался… А что в ней хорошего? Долговязая, тощая, от ветра качается…

— Пойди наверх, покажи, куда что ставить, — приказал жене офицер.

Ни на кого не взглянув, дама под вуалью как-то слишком поспешно вошла в парадное и поднялась по лестнице. И Соня снова запечалилась: эта чужая женщина пошла в Шурину квартиру и теперь ставит там свои вещи и будет там жить…

Сонин отец шел в коровник. Он со своими бадьями тоже остановился на минутку. С воза снимали невиданную вещь — высокий черный полированный ящик.

— Чегой-то? — удивилась Паня-прачка.

— Пианино это! — с гордостью объяснил Лука Прокофьевич.

— Пианино! Ух, ты…

— Помоги, любезный, — вдруг обратился к Сониному отцу офицер. — Не стой зря!

— Я бы с удовольствием, — ответил тот, — да некогда мне, коров убирать надо.

И пошел к колодцу.

— Каких коров? — удивился офицер и посмотрел на своего отца, Луку Прокофьевича. — Неужели у нас во дворе коровы стоят?

Лука Прокофьевич немного смутился, сдвинул на глаза свой большой картуз.

— А что ж сараям-то пустовать? — сказал он. — Деньги не валяются. А ведь за них, за сараи-то, платят.

— Да, но это значит навоз во дворе, грязь, вонь? Нет уж, я прошу, чтобы никаких коров здесь не было! Я не могу жить по соседству с коровами!