Детство на окраине

Осип Петрович сидел в своей комнате, работал и молчал. А вокруг него вились роем разговоры вполголоса. Лавочник Подтягин многое знал о нем, рассказал об этом отцу, а отец рассказал всем своим домашним. Говорил он об Осипе Петровиче с большим уважением:

— Что ж сказать, настоящий художник! Своя печать есть. Напишет картину — и печать поставит. А люди уже видят, что классный художник писал. Оказывается, сам генерал-губернатор князь Николай Александрович посылал его Киевские Лавры подновлять. Говорят, сделал, как заново. И все иконы подновил, и чудотворные, которые поистерлись. Деньжищи большие взял!

— Да где ж они у него, эти деньжищи? — усомнилась мама. — Не видать что-то. Гол, как сокол.

— Ну — где! — сказала Анна Ивановна. — В казенке небось. А то где ж у них деньги?

— Да ведь он, кажется, не пьет.

Как-то вечером, заметив, что Осип Петрович долго сидит за работой и не выходит, мама сказала Соне:

— Ступай, спроси, чаю не хочет ли. Скажи — самовар поспел.

Но Соня боялась идти к Осипу Петровичу, и мама пошла сама, Соня воспользовалась этим случаем и вместе с ней проскользнула в комнату к художнику. Осип Петрович стоял перед мольбертом, с длинной кистью в руке.

— Осип Петрович, — сказала мама, — извините, что я вас беспокою. Не принести ли вам чайку? А то вы и обедать не ходили сегодня, и не готовите ничего…

Осип Петрович поднял на нее усталые с тяжелыми веками глаза. Он молча глядел на нее и на Соню, словно никак не мог понять, откуда они взялись.

— Чайку? Какого чайку?

— Ну, какого чайку? Самовар у нас поспел. Самовар большой, на всех хватит. Пойдемте к нам чай пить. Или сюда принесу.

— А… чаю? Ага. Чаю… Ну что ж, черт с вами. Принесите.

И он опять стал легонько трогать холст своей длинной кистью.

Мама не обиделась за такой ответ — он сказал это как-то вовсе не обидно — и пошла за чаем. А Соня осталась. Она, жадно вытаращив глаза, смотрела на картину. Там были нарисованы какие-то царские палаты, пестрые, расписанные стены, красные и синие ковры. В маленькое окошко падали косые желтые лучи, и под этим окошком спала красивая женщина в кокошнике и в ожерельях. Недалеко стоял боярин, а может, царь, и смотрел на спящую красавицу.

Мама пришла с чаем и с хлебом. Она поставила стакан на угол стола и, взглянув на картину, сказала:

— Это что же, не Василиса ли Мелентьевна?

Осип Петрович с удивлением взглянул на нее:

— А вы-то откуда знаете про Василису Мелентьевну? Гимназию кончали, что ли?

— Какую там гимназию! — усмехнулась мама. — Я и буквы-то написать не умею. Ну, а знаю — читала. Я уж очень читать люблю!

— Ах, черт вас возьми! Да когда вам читать-то? Время-то у вас где?

— Ну, кто любит читать — найдет времечко. Это как курильщик. Как ни занят человек, а уж найдет время папироску выкурить. Так и это.

— А-а… — протянул художник. — Умница вы, умница вы, оказывается.

Мама засмеялась, махнула рукой:

— Ну, какое там!

И, помолчав, спросила:

— Осип Петрович, ведь, думается, картина-то готова совсем. А вы ее все подмазываете да подмазываете.

Художник посопел, нахмурив брови, и ответил не сразу:

— Сам знаю, что готова. Расставаться не хочется.

— А разве обязательно расставаться-то? Может, ее себе можно оставить?

— Черта с квасом — себе! Продана она уже. Все. Продана. И хозяин ее требует. А мне отдавать не хочется. Понятно это вам?

— Конечно, понятно.

— Ну и вот. Ну и черт с вами!

— Да, — вздохнула и мама, — ну что ж делать теперь. Пейте чай-то… А ты что тут стоишь? — Она увидела Соню. — Пойдем. Не надо мешаться.

— А зачем же он ее продал? — допытывалась Соня, когда они ушли в сбою комнату.

— Эко ты, голова, плохо соображаешь! — ответил ей отец. — Сапожник, например, сапоги сделал и продал — вот ему и хлеб. Портной одежину сшил, продал — вот и хлеб. А художнику хлеб нужен или нет? Вот он картину сделал…

— Нет, Иван, не то ты говоришь, — задумчиво сказала мама. — Разве сапожник в свои сапоги душу вкладывает? Знай шьет по мерке. А ведь тут сколько души своей положено — ну, как же ее продашь?

— Да вот так и продашь, как есть захочешь, — заключил отец.

До самого Нового года в квартире веяло праздником. Шли святки. Кузьмич, приходя с работы, заводил граммофон, и все с удовольствием слушали одни и те же пластинки. Пела Вяльцева высоким голосом. Соне не очень нравилось, как она пела — уж очень тоненький у нее был голосок. Зато Плевицкую все в квартире любили, особенно когда она пела «Лучинушку».

…Ах, тоска-кручинушка
Мне сердце тяготит!
Лучина-лучинушка
Неясно горит.

Соня запомнила слова и тихонько подпевала ей.

Мама вздыхала, слушая эту песню. Хоть и не пришлось ей жить со свекровью, которая «с утра ворчит», но понимала она эту бабью долю. Так ее мать жила, так ее сестры жили в деревне…

А когда кончались пластинки, садились играть в «три листика» по копеечке.

Соне нечего было делать. На улицу в зимний вечер не пойдешь.