Детство Ромашки

С тех пор как меня перевезли от Махмута домой, доктор стал ездить ко мне через неделю, а затем и через полторы. В последний раз он долго и внимательно выслушивал и выстукивал меня, а в заключение повернул к себе лицом, погро* зил трубочкой:

—Ну, парень, благодари родителей, что выкроили они тебя из хорошего материала. Иной на твоем месте давно бы на погосте лежал. Начнешь ходить, гляди не вздумай с крыши в снег прыгать. А вы, матушка, ему .не потакайте,— обратился доктор к бабане.— Он как почует в ногах крепость, накинется на улицу, как голодный на хлеб. А ему на первых-то порах ни застужаться, ни перегреваться нельзя. Покой нужен, покой! И не пускайте к нему никого. Пусть поскучает, спать больше будет.

И бабаня мне не потакает. Внимательная к любому моему движению, взгляду и даже дыханию, она всегда спокойна и как-то безобидно строга.

Свободно пройти ко мне, и то на минуточку, могут только дедушка, Макарыч и дядя Сеня. Кое-когда бабаня разрешает посидеть у нас Оле. Акимку же и на порог не пускает.

—Нечего тебе тут делать, Акимушка. Встанет Ромашка, на ногах укрепится, тогда хоть с утра до ночи с ним сиди.

Однажды я рискнул попросить бабаню впустить Акимку. Она сложила на груди руки, выпрямилась и, гневно глядя на меня, глухо сказала:

—Да ты что? Больше года я на краю твоей могилы выстояла, по сто раз на день тебя хоронила. Да вернись твоя болезнь — умру. Тогда она от беды пришла, а теперь захвораешь— моя вина. Значит, недоглядела, не уберегла. Лучше уж ты, сынок, книжки читай. Вон сколько их тебе Олюшка понадарила.

Оказалось, что книжек у меня действительно много. Толстой стопочкой возвышались они на полочке. Когда бабаня сказала: «Лучше уж ты книжки читай», я с грустью подумал: «Не скоро я их прочитаю». Однако в первый же день одну за другой прочитал три книжки: про Конька-горбунка, про Руслана и Людмилу и про Аленький цветочек. На другой день еще раз перечитал их, веря и не веря, что прочитал не во сне, и принялся читать про принца и нищего. На эту книжку у меня ушло два дня. Однако через семь дней было прочитано все. Перелистывая книжки, перечитывая отдельные страницы, я думал о людях, что найисали их, и они представлялись мне сильными, красивыми и веселыми. Думать о них, какие они, где живут, было приятно и радостно.

Когда же все было передумано, я заскучал и стал завидовать бабане. Она то шла на базар, то к ней приходили соседки, и она закрывалась с ними на кухне, разговаривала, а если никто не приходил и дела были все переделаны, принималась довязывать мне фуфайку. Сидела молча, прислонясь спиною к печи, позвякивала спицами. Я смотрел на нее, на вязанье и думал: «А фуфайку не буду носить. Она из той пряжи, что забыла Арефа при переезде из флигеля. И хорошо, что бабаня отдала один клубок Акимкиной матери, а другой — Дуне, а то бы она еще чего-нибудь вывязала».

—Чего это ты, Ромашка, недвижный такой? Все молчишь и молчишь. Ай болит у тебя что? — как-то спросила бабаня, боязливо вглядываясь в меня.

Нет, у меня ничто не болело, но мне было тоскливо от одиночества. Не отвечая на ее вопрос, я спросил:

—А где же наши? Где дедушка, Макарыч?

—Да они же в отъезде, сынок. Дедушка на Мальцевом хуторе. По холоду ему ехать не с руки. Макарыч со всеми рабочими в Вольске. И Акимка там. На ссыпке один Семен Ильич с зари до полуночи кружится.— Помолчав, бабаня опять спросила: — А тебе, никак, скучно?

Да, мне было скучно, и я сказал об этом.

—А вот постой-ка, я твою скуку разгоню,— пообещала бабаня.

На другой день, вернувшись с базара, она ввела в камору женщину. Я не раз видел ее у нас на кухне.

—Садись, Сидоровна.— Бабаня пододвинула ей табуретку и указала на меня глазами.— Вот Ромашка тебе прочитает письмо-то и ответ напишет.

Сидоровна достала из кармана и подала мне затертый, залохматившийся с углов серый конверт.

—Любезная и богоданная супруга наша Матрена Сидоровна! Шлем мы тебе поклон от белого лица до сырой земли. А еще кланяемся мы и шлем родительское благословение доченьке нашей Александре Ивановне и сыночку Ивану Ивановичу,— сначала про себя, а затем и вслух прочитал я первые три строчки. Письмо было написано кривыми, уродливыми буквами, и я скорее догадывался, чем разбирал их.— А еще спешим уведомить вас сообщением, что мы живы и здоровы и посылку вашу получили в исправности. А еще уведомляем, что Митрофана Пересветова убыло снарядом насмерть. Я, слава создателю, уцелел, толечко мне чуток ухо срезало. Пишешь ты, что корову продала на прокорм да ни борозды у тебя не вспахано. Это больно плохо. Да куда же денешься? Уж примудряйтесь как-нибудь, живите. А я, кто знает, как жив буду. Каждый день ждем мы тут смертного часу. Напала на нас вша и ест и ест, белого свету от нее не видим. Будешь еще посылку снаряжать, положи в нее онуч парочку да чул-ков шерстяных. Пиши мне почаще, все тоска от сердца отходить будет. Обнимаю вас всех, мои любезные и единственные. Адрес мой старый: Действующая армия, почтовый ящик 1117щ Ваш Иван Калягин.